Прошлой осенью в аду
Шрифт:
Я утешала подругу, как могла – главным образом тем, что мне не легче. Появление Цедилова в моей постели Наташку нисколько не удивило. «Это все одна шайка, – заявила она. – И зачем мы с тобой потащились к Беку? Не трогай лиха...» Я согласилась. Все напасти были сущей ерундой в сравнении с ликером: у меня было полное ощущение, что я целиком проглотила кусок земляничного мыла.
Когда я вошла в свою квартиру, то сразу поняла, что в ней кто-то есть. Конечно, поначалу я надеялась на лучшее.
– Макс? – весело закричала я и вообразила своего милого мальчика на диване с книжкой (он таки усналедовал кое-что из замашек Седельникова и даже на диване возлежал в той же позе, что и папочка. Зато книжки
Ответа не было. Черные туфли небольшого размера, аккуратно стоявшие у порога, показались мне знакомыми. Кусок ликерного мыла сразу взмыл в глотке и перехватил дыхание. Я пошла на чужой, еле слышный звук и обнаружила у себя на кухне Гарри Ивановича Бека. Он сидел за столом и жадно поедал мои котлеты. Я потеряла дар речи. Да и что я могла сказать с этим мылом в горле!
Гарри Иванович вежливо улыбнулся:
– Добрый вечер! Вот ждал вас и решил немного подкрепиться. Голоден, как черт! Где вы бродите по вечерам? Это небезопасно в наше непростое время. А подруга ваша в утешениях не нуждается. Это на редкость толстокожий и самодостаточный экземпляр. Вам о себе подумать надо.
После вторжения Цедилова я уже ничему не удивлялась, но все-таки спросила:
– Что вы здесь делаете?
– Ужинаю пока. Люблю холодные котлеты! Это спутники моей трудной, неустроенной жизни. Не могу сказать, что мечтаю о ласке или домашнем уюте – это удел заурядных натур. Однако наесться холодных котлет никогда не мешает. И потом, должен же кто-то их съесть, не то пропадут.
– Я не про котлеты, ну их. Что вам нужно от меня?
Бек стал жевать медленнее.
– Юлия, – сказал он мягко, – я как раз и пришел, чтобы расставить все точки над i. Хватит ходить вокруг да около. Ты мне нужна. В моей трудной, неустроенной жизни...
– Я милицию сейчас вызову!
Бек расхохотался своим неприятным трескучим смехом:
– Милицию? И много у тебя проку с Гешкой вышло? Время только потеряешь.
– С каким Гешкой?
– Да с Цедиловым! Он что-то сюда зачастил. Вот я и решил: хватит туману напускать. Да и Гешка мне надоел – вечно маячит рядом и мешает. Поэтому, Юлия, сядь, съешь котлетку. Разговор будет долгий.
– Не сяду! Я совсем не хочу с вами разговаривать. Лучше вам уйти. Бросьте ваши штучки! Я терпеть не могу астрологии, хиромантии и прикладного чародейства. Хочу спокойно жить!
– Вранье, – парировал Бек. – Ты уже два раза ко мне приходила – сама, без принуждения...
– Это Наташка!..
– Какая Наташка? Наташка не при чем. А ты мне нужна, ты мне подходишь, как никто. Еще когда ты из троллейбуса выпрыгнула, я понял: да это же она!
– Все-таки это вы были? Фартуков?
– В некотором роде. Когда ты узнаешь меня поближе, то поймешь: нет ничего конечного и единственного в этом мире. Имена небесмысленны, но одно и то же мы именуем по-разному...
– Короче, врем! И капитана Фартукова никогда не было? И он никогда не умирал? Так кто же тогда куролесил на острове со свидетельницей?
– Ну, не я же, – поморщился Бек. – Я что, похож на пошляка, который пьянствует в кустах с какой-то дурой? Фи. Это другой Фартуков.
– Их что, Фартуковых, двое?
– Пока двое. Будет столько, сколько ты пожелаешь.
– Да не желаю я ни одного! И вас тоже видеть не хочу. Чего вы ко мне привязались?
Гарри Иванович шумно вздохнул:
– Эх, если бы, как выразился один киногерой, для нашего дела не нужны были красивые бабы...
– Ага, вам требуется ассистентка для фокусов?
– При чем тут фокусы?.. Уф, я вроде уже и сыт. Чайку бы теперь. Конечно, «бокалов жажда просит залить горячий жир котлет»... Но то горячий жир! А холодные котлетки, да еще позавчерашние, надо заливать только чаем. И я предусмотрел – смотри, кипит! Заварка у тебя «Золотой слон»? Дрянь, но что сделаешь. Мы ее зато побольше сыпанем. А вот сахару не надо! Сахар – это вульгарно. Мед бытия, сладость минуты мы должны добывать сами, а не брать из сахарницы. Садись рядом, Юлия! И обними меня...
– Не буду! – шарахнулась я в сторону. Бек сейчас ничего не имел в себе волшебного и могущественного – просто разомлевший от пищи потертый ловелас. Я присмотрелась к его коленкам, ожидая найти козлоногость. Да нет, вроде в ту сторону гнутся...
– Ну хорошо, обнимешь потом, – не стал настаивать Гарри Иванович и шумно хлебнул чаю. – О, потом ты, Юлия, на стены полезешь от желания обнять меня, а я еще посмотрю, позволить или нет. Вспомнишь ты еще этот вечерок и этот чай! Кстати, и интерьер тут мне не слишком нравится. Этот кафель был бы уместен разве в сортире, да и то в каком-нибудь общественном месте – на автовокзале, в райсобесе, в диетической столовой. Как ты с твоим тонким, утонченным даже вкусом могла выбрать такой гадкий кафель?
– Я выбрала то, что мне по средствам, – огрызнулась я.
– Уловки женской скупости! Ты тратишься только на тряпки, как императрица Жозефина. Ведь тебе, Юлия, по средствам мрамор. Каристский мрамор – нежный, зеленоватый, чуть прозрачный – ровно настолько прозрачный, что ловишь себя на мысли: он лишь кажется прозрачным оттого, что так прохладен. А? Он прохладен?
Он провел по мрамору костлявой рукой.
– Прекрасно полирован, да? Вот эта легкая муть, как бы соринки – знак благородства. Фальшивое либо пестро, либо чересчур однородно. Не надо, Юлия, увлекаться пластиками, акрилом и синтепоном. Все это грубо, противно на ощупь и невероятно зловонно, когда горит. Ведь даже пепел должен быть благороден. То есть серебрист и нежен. Никак не вонюч! Сядем-ка здесь, подальше от пластика...
Этот мрамор – ума не приложу, откуда он взялся? Ничего подобного не было никогда на моей кухне. Некоторое время маячил еще сбоку и мой чайник, и мои кастрюли, и палевый мой круглый плафон матового стекла (Седельников, когда хотел меня позлить, называл его мочевым пузырем), но скоро благородный мрамор затмил и оттеснил куда-то эти вульгарные предметы, и мы уже сидели с Беком на широких ступенях. Только вот где сидели? Сначала я решила, что мы в краеведческом музее, потому что в нашем городе нигде больше этаких мраморных ступенек не сыщешь. Но музейная лестница круче, и вид у нее почти такой же общественный, как у презираемой Беком диетической столовой. Я также припомнила, что в музее над лестницей картины висят. Бывая с учениками на экскурсиях, я много раз пыталась эти картины разглядеть. Они так искусно повешены, что только лоснятся и отливают на свету, а медные этикетки под ними так малы и далеки, что я до сих пор не знаю, какие это картины и что на них изображено. Да и к чему говорить про картины, если их рядом с Беком и близко не было. Было только небо – летнее, теплое и светлое. Такое невозможно в сентябре. Как и из чего Бек его соорудил? Мне только минуту жалко было рассеявшихся, пропавших неизвестно куда чайника с плафоном – безобразных, но родных. Небо меня озадачило. Откуда Бек прознал, что я люблю лето? Слишком люблю, и именно люблю такое небо и такую тишину, и чтобы у щек тихо веяли теплые воздушные струйки с запахом травы, горячей земли и опавших фруктов. Именно такие длинные дни люблю, люблю долгие неяркие закаты, ясные тени, круглые пятна солнца в листве. Люблю, чтобы тучи серых кузнечиков бесшумным фонтаном вспархивали из-под ног и тут же прятались в траве. Люблю слушать непонятный слабый шум, и песок, и зуд мириад невидимых существ, которые дышат и живут где-то вокруг меня, и я их не вижу и не знаю. Чьи это неясные голоса, и плач, и смех?