Проснись, Рапунцель
Шрифт:
Усмешка. Яков изящно качнул головой, мягкие волосы скользнули по его лицу. Шаг навстречу им. Высунув язык, он приподнял кончиком верхнюю губу и таким образом издал еще один смешок. Киру пробрала дрожь. Даня видела, как брата тряхануло от макушки до самых пяток.
– Загвоздка есть, братец. – Яков остановился прямо напротив Киры. Он был чуть ниже Даниного брата, что не мешало ему продолжать глядеть на него сверху вниз. Бледный палец с аккуратным полумесяцем ноготка уперся в подбородок Киры так, что тому пришлось приподнять голову. – Я – не твой гость. А ее.
Киру будто молнией шарахнуло. Он отпрянул. Даня едва успела отскочить с его пути. Тяжело дыша, юноша принялся остервенело проводить ладонью по лицу, словно что-то стирая: с подбородка, с щек, с губ. За всем этим бесстрастно следил Яков.
«Надо это прекратить. – Даня царапнула себя по поврежденной ладони. – Принцессе и правда пора убираться к чертям отсюда».
– Ты зря решил за ней ухлестывать, пацан. – Руки Киры продолжала сотрясать мелкая дрожь. Он в последний раз провел рукой по губам и злобно уставился на Якова. – Ты же должен понимать, что за красивой внешностью может скрываться куча мерзости.
– Кира. – Даня наконец очнулась – во многом благодаря осознанию того, что брат так и не удосужился вникнуть в объяснения и все еще считает Якова ее очередным увлечением. – Я же сказала, что это временная рабо…
– Она таксебешная девчонка. Бросила нас на семь лет. – Тоном Киры можно было замораживать континенты. – Своих братьев. С чокнутой матерью. Дане вообще никто не интересен. Она расчетливая и безумно злая. И сделает все, чтобы добиться своего. Окрутила обеспеченного мужика, который собирался увезти ее заграницу и оплатить учебу в Кембриджском университете. И даже гарантировал ей работу. Только вот мы, младшие братишки, пару месяцев назад грохнули все ее планы. Пришлось за нами присматривать. И теперь мы ее бесим. Та еще семейка. Эй, пацан, оно тебе надо? С такой связыва?..
Кира подавился, потому что Даня вцепилась в ворот его рубашки так сильно, что с другой стороны ткань впилась в шею. Взглянув в наполненные яростью глаза сестры, Кира судорожно вздохнул и продолжил, практически выплевывая слова сквозь сжатые зубы:
– Ничего у вас не получится. Она никому не доверится. А знаешь, почему?
– Как насчет заткнуться, Кира? – зашипела Даня, сильнее сжимая ворот рубашки брата и притягивая его к себе.
Брат издал что-то похожее на всхлип. А потом выпалил:
– Потому что наша мама ненавидела ее. И порезала ей ноги. Ножом.
Задохнувшись, Даня оттолкнула Киру от себя.
«Черт… черт… черт…», – билось в ее голове.
Оправив ворот, Кира сделал глубокий вдох и холодно посмотрел на Якова. Все то время, пока длилось откровение, Яков не двигался. У него даже выражение лица не менялось.
– Понятно теперь? – Кира кивнул на дверь. – Мы тут грязноваты. А ты ведь не хочешь запачкаться? Просто отвали от моей сестры.
Яков медленно перевел взгляд на Даню. Та смотрела в стену.
– Хочешь, чтобы я отвалил? – сухо уточнил он, возвращая внимание Кире.
– Да, – несколько раздражено подтвердил Кира. – Хочу.
– М-м… – Яков поднял руку к лицу и принялся щелкать ногтем большого пальца о ноготь среднего, будто выковыривая грязь.
– Так ты отвалишь от Дани? – нетерпеливо спросил Кира.
Яков оторвался от созерцания собственных ногтей и глянул на сердитого юношу исподлобья.
– Неа.
Слезы не уймут боль. Они лишь мешают слушать.
Бесполезность слез Даня заметила года в четыре. Не малюсеньких капелек, томно скользящих по гладкой коже щек, а надрывных рыданий, от которых рвется грудная клетка и саднит горло, лицо приобретает оттенок седалища бабуина, а по губам расползается мутная вязкая смесь из соплей и горячих глазных выделений. От собственных воплей закладывает уши. И не хватает воздуха для вдоха. Отчаяние и горе ребенка.
В четыре года Дане и правда было немаловажно показать, насколько ей плохо. Ударилась пальчиком – рыдание. Кругляш мороженого случайно выпал из волшебного золотистого рожка – мировое горе и вселенская печаль. Облаял пес – страх и снова горький плач.
Слезы, слезы, слезы.
Обратите на нее внимание. Пожалейте. Приласкайте.
Все поменялось одним поздним вечером, когда Арсений Эдуардович Шацкий уронил свою четырехлетнюю дочь Даниэлу в лужу. Не специально. Просто заплетающиеся ноги в какой-то миг перестали его слушаться, и он, запнувшись, рухнул на асфальт. Даня, до этого момента доверчиво прижимающаяся к отцовской груди, шлепнулась прямо в середину холодной грязной лужи. Когда она была на руках отца, все эти наполненные жидкостью ямки казались ей зеркальными кляксами.
И вот она угодила в одну из них.
Коротенькое голубое платьице с ромашками и края тонкого теплого шарфика вмиг впитали в себя пугающую черную жижу. По округлому детскому лицу стекали капли, а на приютившейся на ободке белой розочке, удерживающем тонкие каштановые волосы, расплывались пятна.
Даня вовсе не собиралась осуществлять приземление до самого дома, и поэтому рухнула в воду попой. Смачно и с брызгами.
Переулок был пустынен. Некому было наблюдать за разворачивающимся действом. Хотя какие уж тут действия? Плашмя лежащий мужчина в темно-коричневом жакете, с энтузиазмом обнимающийся с мокрым асфальтом, словно он, а не кости, придавал его телу цельность. А рядом – маленькая девочка, обвернутая полосатым шарфиком. Сидит в луже и увлажняет свои розовые щечки первыми слезами.
Вокруг Дани плавали завихрения бензиновой пленки и оторванные от пивных банок алюминиевые язычки. Грязная вода холодила ободранные ягодицы. А согнутая в колене левая нога изнывала от боли, нарастающей какими-то странноватыми постукиваниями в суставах. Тук-тук-тук. Больно, больно, больно.
Даня хотела разразиться рыданиями. Ее маленькое тельце уже готово было содрогнуться от воплей.
Но тут она услышала чье-то бормотание. Ее папочка что-то бубнил, уткнувшись носом в асфальт. Простонав, Арсений перевернулся на бок и стянул с запястья часы. Утопив их в луже, он с трудом приподнял голову и взглянул на дочь болезненно красными глазами.