Проснись в Фамагусте
Шрифт:
— Эти люди именно те, за кого себя выдают, — удовлетворённо кивнул высокопреподобный, ощутив побудительный импульс, и, сделав знак молоденькому послушнику, распорядился: — Пусть откроют ворота.
Несмотря на твёрдый тон, он чувствовал себя не слишком уверенно. Что-то он делал не так, как надо, шёл наперекор самому себе. Конечно же он не мог отказать в крыше над головой странствующему садху, собрату, в сущности, из родственного ордена кармапа. Да и по отношению к королевскому гостю следовало проявить должную учтивость.
Казалось, он распорядился единственно верно, а смутное ощущение ошибки все продолжало саднить, и неприкаянные мысли метались в голове, как чёрные птицы над потревоженными гнездом.
Нет-нет, ему всё равно пришлось бы дать приют странникам, хотя бы на ближайшую ночь. Если бы не этот внезапный толчок, а вернее, лёгкое, долетевшее извне дуновение, он бы не стал теперь терзаться.
И ещё одна сверлящая забота отвлекала с навязчивым постоянством: не слишком ли много гостей собиралось за стенами «Всепоглощающего света»? Чего это вдруг они повалили сюда один за другим, словно нигде в мире уже не осталось свободного места?
Поклоняясь закону причин и следствий, символом которого стало колесо с двумя оленями по бокам, Нгагван Римпоче не верил в случайное стечение обстоятельств. Начало нынешнему нашествию чуждых существ было положено. Либо ныне, либо в незапамятные времена, когда кто-то, быть может даже он сам, но в предшествующих перерождениях, совершил непростительную ошибку.
Но какую? Когда? Где?
Из тех двоих, которые уже живут здесь, первый мечтает зачем-то пробраться в Бутан, а второй как будто хочет лишь одного: вернуться домой. И то, и другое желание опасений не вызывают. Остаётся выяснить, чего хотят новые гости.
Высокопреподобный взял с полки хронику, бережно завёрнутую в золотой шёлк, и, перебрав узкие бамбуковые полоски, на которых его предшественники тушью, изготовленной из семи драгоценных веществ, отметили все случаи пришествия чужаков, надел старенькие, закрученные проволокой очки.
За семь с четвертью столетий хронисты зарегистрировали всего девять подобных происшествий. Как тут не страдать душой, как не волноваться.
Старый настоятель раскрыл школьную тетрадку, куда были занесены подробные сведения о нынешних пришельцах, и задумался. Можно ли нынче верить словам? Все те, прежние, говорили о себе одно, а на поверку выходило совсем иное. «Иначе чем объяснить тогда поразительное однообразие опрометчивых деяний, которое проявляли они все, едва узнав о дороге в долину „Семи счастливых драгоценностей“?» — задал себе вопрос высокопреподобный.
Даже наедине с собой избегал он точных формулировок, думая о стране, лежащей за перевалом Лха-ла. Ведь законченная мысль обладает самодовлеющей силой. Витая в эфире, она может быть уловлена безумцем, злодеем или лжецом.
Следя из окна монастырской библиотеки за вереницей лохматых навьюченных яков, которых погонщики тычками острых зазубренных палок гнали в узкий просвет единственной в дзонге улицы, Нгагван Римпоче решил начать опрос именно с них, с погонщиков. Они коренные бутанцы, а следовательно, прямодушны и независимы в речах. Затем можно будет побеседовать с пришлым ламой, который к тому же имеет с собой письмо. И уж после всего, когда составится определённое представление, верховный примет королевского гостя с его красавицей женой. Он, конечно, не сможет глубоко заглянуть в их мысли, но зато, поймав на мелочах, сразу поймёт, лгут чужестранцы, как это у них принято, или же говорят правду. От человека, который владеет всеми тонкостями изощрённого языка тибетских проповедников, хотелось ждать откровенности, когда сердца стучат в согласном ритме и нет места потаённой боязни, ибо в основе всякого обмана лежит страх. Его потный, тщетно приглушаемый запах лама Нгагван научился распознавать почти безошибочно.
Он не был до конца уверен, что оба белых — собиратель бронзовых статуэток и заблудившийся альпинист — дали о себе заведомо неверные сведения. Но ложь все же ощутимо присутствовала в их пространных рассказах. Тлетворным унизительным запашком боязни нет-нет а веяло от их слов.
Лама не знал, принесли ли чужеземцы с собой оружие, но след, несмываемый след пролитой крови, отвратительным шлейфом тащился за каждым из них. Кровь рождала страх, боязнь выливалась ложью.
Нельзя было доверять таким людям.
6
Вопреки аскетической строгости монастырского устава, Нгагван Римпоче принял странствующего собрата почти с королевской пышностью. Кроме риса, приправленного шафраном и кардамоном, к столу решено было подать картофель с маринованными овощами, бледные, едва проклюнувшиеся ростки гороха маш, кислое молоко и куриные яйца. Если гость сочтёт возможным сделать для себя послабление, то верховный лама своими руками разобьёт скорлупу и выпустит драгоценное содержимое в чашку мучной болтушки. Это согревает нутро и подкрепляет силы. Выставить заветную бамбуковую бутылочку, где хранилась настоянная на змейках водка, способная в мгновение ока разогнать кровь, он все же не пожелал. Решил ограничиться лёгким чангом в конических медных сосудах, изобильно украшенных серебряной чеканкой.
Зная, что в некоторых ламаистских сектах нарушение основных запретов не только считается допустимым, но даже возводится в ранг добродетели, верховный лама не хотел выглядеть крайним ортодоксом. Тантрики, а преподобный Норбу, судя по трезубцу в барсовой шкуре, явно занимался йогической практикой, ели мясо и рыбу, пили вино и даже тешили себя плотской любовью, как того требовал тайный ритуал служения шакти [12] .
Верховный, воспитанный в традиции сакьяской школы, не одобрял подобных крайностей, но, соблюдая благоразумную умеренность, ценил изысканность вкуса. Он заранее радовался случаю блеснуть деликатным обхождением, предвкушал приятную поучительную беседу.
12
Активная сила, творческая энергия вселенной.
По его указанию, в отведённых гостю покоях — крохотной келье с обогреваемым ложем — поставили резной столик для чайного прибора, на случай если захочется подкрепиться в перерывах между трапезами. Подготовили лёгкое угощение: печенье с корицей, солёные орешки. Насыщенный целебной силой горный лук и редкостные привозные ягоды личи разложили красивыми горками на расписных тарелках тончайшего китайского фарфора.
В трапезную же, где каменные, грубо побелённые стены постоянно дышали холодом, заранее внесли бронзовые грелки с огненными угольями и можжевёловой хвоей. Золочёное изображение Будды в глубокой нише нарядили в праздничные одежды из индийской парчи, зажгли перед ним семь курительных палочек и сменили воду в жертвенных чашках.
Лучший каллиграф «Всепоглощающего света» лепестками чампы и мирта выложил на скатерти узорную кайму.
Только все эти провинциальные потуги на великосветский шик оказались совершенно никчёмными.
Норбу Римпоче, получивший третью степень по медитации после того, как провёл два года замурованным в тёмной пещере, не оценил оказанного ему почёта. Он вообще не обратил внимания на изощрённое гостеприимство, которым его окружили здесь, в крохотном оазисе посреди бескрайней пустыни.
Приученный к холоду и закалённый в скитаниях йог сел подальше от благовонных грелок и почти не притронулся к предложенным яствам. Лишь отведал кислого молока, плеснув немного в кокосовую нищенскую чашу, которую держал при себе. Немного погодя высосал несколько плодов, оставив неповреждёнными косточки с зародышами новой жизни, и налёг на чай, щедро приправленный маслом, содой и слегка поджаренной ячменной мукой. О яйцах и пиве, разумеется, не могло быть и речи.