Проспект Ильича
Шрифт:
И вдруг нечто забавное, непонятное, откуда-то сбоку примкнуло к Матвею, и он громко засмеялся.
Ученый поднял руку. «Тишина! — хотел он сказать этим жестом. — Мой смех не более как иллюстрация к моим словам, которые вы должны слушать, понимать, но вовсе не подпевать мне». И он продолжал:
— Но! Танк не остановишь смехом, как бы вы заразительно ни смеялись, товарищи. Танк надо разрушить, чтобы уж никакие уловки тактики не могли его ни починить, ни заштопать! Остановит его, в первую очередь, пушка. Какая? А такая, чтобы строевое командование было крайне довольно ею! Такая, чтобы она выстрелами своими, как шторой, задернула все легенды о непобедимости танковых войск!
И его неослабная и очень приветливая вера зажгла всех, он
— Еще не было таких войск, которых бы не разрушила артиллерия!
С притворно огорченным лицом, ученый опять поднял руку, протестуя против аплодисментов, а затем деловым тоном сказал:
— Противотанковая пушка должна быть легка и подвижна, как легок и подвижен, скажем, перочинный нож. Вот главное условие! Второе — она должна быть проста по конструкции и дешева. Вот второе и, пожалуй, основное условие разгрома танка.
Строение его речи, прилежание, с которым он говорил, указывали, что он приведет всех в остолбенение какой-то изумительной идеей, какой-то небывалой пушки. В комнате царило такое возбуждение, что ввались сюда сейчас еще вдесятеро более слушателей, этого б никто не заметил.
Но, и тут он оказался, как всегда, оригинальным.
Вдруг Дедлов возвысил голос и пронзительным тенорком торопливо стал рассказывать о нововведениях, которые он предлагает ввести. Все даже сразу и не поняли смысл этих нововведений, вся система которых, — уже утвержденная высшими инстанциями, — оказалась хорошо продуманными и сведенными воедино мелкими улучшениями.
Ведь все же предполагали, что он огласит им по меньшей мере теоретически сейчас же осуществимую идею ракетного снаряда!
Они вслушались.
Система Дедлова вводила огромные упрощения в производство, и когда он сказал, — очень скромно, мимоходом, — что при удачном осуществлении его системы возможно увеличение производства противотанковых пушек в двадцать раз, — зааплодировали даже стенографистки!
Рамаданов торопливо перебирал руками по столу. Сердце у него билось так сильно, что это видно было по его лицу. «Замечательно, замечательно!» — говорил весь вид его и живые его движения.
— Всякое техническое нововведение только тогда может быть пригодным для массового изготовления, — вернулся ученый к тому, с чего он начал свою речь, — когда в результате общего развития производительных сил создадутся необходимые для этого средства производства и выработается соответствующая организация труда.
Взор его, как показалось Матвею, остановился на нем. Что спрашивал этот взор? Что он знал? Что он видел?.. И в ту же минуту, Матвей вспомнил статьи в газетах, призывавшие рабочих к усиленному стахановскому труду, выступления ораторов на производственных собраниях, кампанию в многотиражке заводской, вспомнил он, кому принадлежат те слова, которые он часто повторял: «Война ведется не только людьми, война ведется огромным количеством предметов вооружения!» Эти слова принадлежали Дeдлову. Матвей читал их в газетной статье, подготовлявшей сегодняшнее заседание. И сейчас взор Дедлова спрашивал: «Ну, и что же вы, дорогой Матвей Потапыч, ответите на эти слова?»
Всем известно, как в полевом шпате преломляется луч солнца, обнаруживая свой спектр. Точно так же во взоре, устремленном на него Дедловым, преломилась и обнаружила свой спектр душа Матвея, его творчество. Это произошло, правда, не в то мгновение, когда Дедлов ласково взглянул на смуглое лицо рабочего, его серьезные глаза и сильно раскрытые полные губы, это произошло позже через день, через два, но вызвано это было взором, вопросительным, ученого.
Деталь, разработанная конструкторами, «1-10», которую вырабатывал на своем станке Матвей, входила в систему улучшений, придуманную Дедловым. Он только снял с нее два-три ненужных изгиба, улучшив ее, но тем не менее, деталь «1-10» требовала большого труда. Рабочий за смену делал при сильном напряжении, едва ли пятьдесят-шестьдесят деталей.
Матвей изменил весь технологический процесс обработки
Через неделю Матвей, вместе с конструктором Койшауровым, разработал еще одно приспособление к станку, — деталей в день он выпускал теперь 940. Прошло четыре дня. Деталей из его станка выходило уже 1300!..
Вскоре, после рекорда в 1300, Полина присутствовала при том, как Матвей передавал свой станок Петру Cварге, тяжкобровому, угловатому человеку, стоявшему за соседним, порядком устаревшим станком. Сам Матвей с этого дня назначался мастером.
Сварга, так же как и Матвей, относился к Полине тепло и почти по-отцовски. Полина, с не меньшим рвением, согласилась помогать Сварге, — и однако ей жаль было расставаться с Матвеем, хотя он никуда и не уходил и мастером его ставили на том же участке, где он раньше работал у станка. Сварга был превосходный работник, приспособления Матвея он использовал достойно, — станок, таким образом, попадал в настоящие руки, — и все же Полина думала, что «то, да не то». Иногда Матвей был груб, иногда так весел, что веселье это казалось неуместным и наигранным, иногда грустен чрез меру, но всегда в нем чувствовалось что-то большое, крылатое и умное. Быть в дружеских или даже в полудружеских отношениях, как в случае Полины, с таким человеком приятно и мило, а, главное, всегда возвышающе. Вот почему Полина сожалела, что Матвей отошел от станка. Она понимала, что в интересах завода важнее иметь Матвея командиром, чем солдатом, — хотя бы и крайне искусным, — но тем не менее ей думалось, что Матвею лучше бы стоять у станка: «А вдруг он просыплется?»
Матвей не «просыпался». Наоборот. Едва он получил участок, как заметно поднялась производительность у станков, стал равномерно поступать к ним материал, да и деталь орудия «1-10» словно бы повеселев, казалась тоньше, изящнее. Однажды Петр Сварга, с гордостью указывая Полине на великолепное орудие, которое катили мимо них, сказал:
— Замечаешь нашу деталь? Полковничья!
И в его словах звучало нечто такое, чего, как подумалось Полине, ей не высказать никогда, не пропеть, да и не понять, пожалуй: очень уж это было кровно близко Сварге и его друзьям, а Полине казалось чуточку напыщенным. Напыщенность эту объясняли и оправдывали присутствие, голос, походка и весь пыл Матвея, а теперь, когда его не было, Полине думалось: «Aктеры есть, а нету автора». Вот тогда-то впервые ей показался поступок ее — приезд на завод, поступление и, особенно то, что она смолчала и не разъяснила Матвею его ошибку об «уличной», — легкомысленным, непродуманным и неправильным. Но, тотчас же она спрашивала себя: «Следовательно, если б не было уличной встречи с Матвеем, случайной встречи, я бы не осталась в городе?» И она отвечала: «Нет, осталась бы». И она спрашивала: «А, следовательно?» Но она не находила ответа.
Глава десятая
Бронников, парторг завода, читал свою статью, написанную для областной газеты:
— Правильно отмечает «Правда» в одной из своих статей: «Экономическая эффективность изобретений и рационализаторских предложений зависит от масштаба их применения. Ни в коем случае нельзя допускать, чтоб ценнейшие изобретения и рационализаторские предложения являлись цеховой собственностью предприятий. Возьмем, например, рационализаторское предложение Матвея Кавалева…»