Проспект Ильича
Шрифт:
— Вот что, товарищи. Рябов, Гулямов, Тимофеева, Соловьев, Полина Смирнова — все идут со мной к директору!
И он повторил свою мысль еще раз, когда сторож проверял у них пропуска в Заводоуправление:
— Раз вы мною выведены в квалификацию, вы об этом, в случае чего, и так скажите.
Сторож сказал:
— Верно! Будет тебе жара, полковник. Потому тех, кого он вызывает к себе на квартиру, тем бывает жара. Поддержите полковника, ребята. Его вызывают не сюда, а на квартиру к самому!
…Директор встретил их в столовой. В руке он держал стакан
— Мне нужен не хор, а ваша ария, — сказал он, со звоном ставя стакан на стол. — Вы что же, без адъютантов ходить не можете? Или вы прилаживаетесь к будущему управлению Наркоматом?
— Ни к чему я, Ларион Осипыч, не прилаживаюсь.
— Позвольте, а разве не вы отменили приказ Наркомата об эвакуации?
— Я, Ларион Осипыч, не отменял приказа.
— Ага! Что же вы сделали?
— Я высказал пожелания.
— Замечательно! Хороши пожелания! — Рамаданов с силой ударил себя по затылку и, багровея, закричал: — Вот где ваши пожелания, молодой человек! Они мне шею могут сломать. Значит, вы желаете оставить завод немцам, фашистам? Берите, милые, нам некогда заниматься производством орудий! Так?
— Нет, — с усилием сказал Матвей, чувствуя, что тоже багровеет и что это-то уж совсем плохо. — Нет… Я так не думал.
— Как же вы думали? Иначе? Что же вы хотели?
— Я хотел оборонять завод.
— А где силы для обороны?
— Да все там же, на заводе.
— На заводе? Вот я вам сейчас разъясню, что мы имеем на заводе. Пожалуйте-ка в кабинет.
И он указал на дверь кабинета. Матвей не шевелился. Разговор принимал какой-то странный оттенок. Матвей, опасавшийся, что накричит на директора, оскорбленный его грубостью, понимал, что здесь, оказывается, какая-то особенная грубость, в конце концов нравящаяся уму.
Полина двинулась в кабинет первой. Матвей дернул ее за платье, а затем сказал всей своей бригаде:
— Вот что. Идите в цех. Мы одни поговорим.
Рамаданов, не возражая, направился в кабинет. Матвей, осторожно ступая, прошел за ним, прикрыв за собою дверь.
Глава четырнадцатая
Делая ударение на глаголах, генерал Горбыч говорил в телефон, что он заедет к нему часа через полтора… внезапно, словно он скакал по пересеченной местности и теперь выбрался на холм, генерал усиленным голосом сказал: «Через час!» и положил трубку. В трубке щелкнуло, будто телефон делал ударение на точке. Рамаданов глядел на матовый, покрытый лаком аппарат, и ему еще чудилась высокая фигура Горбыча с длинными сивыми усами и шишковатым лбом, переходящим в розовую лысину. Даже эта лысина как-то украшала Горбыча, ибо все в нем казалось законченным: рост, голос, приноровленный к росту, отделанная подвижность движений, при виде которой всегда думалось, что этот человек сумеет все: лошадей объездить? Объездит; машину отремонтировать? Отремонтирует; а что касается того, чтобы обучить человека, то об этом и говорить не стоит…
Рамаданов посмотрел на Матвея. Он стоял у низкого шкафа, почти сплошь набитого изданиями «Академии». В руке он держал фотографию, сильно поблекшую. Хрустальное стекло и золотая рамка не восстанавливали блеклости, а только углубляли ее. Два молодых человека сидели у круглого стола. Завиток на виске у одного из них стал теперь седым и сильно поредевшим.
— А это кто? — спросил Матвей, удивленно глядя на фотографию. — Знакомое лицо… Ленин?
Он почтительно поставил фотографию на полку шкафа, подальше от солнечного света. «Старик» под его взглядом заметно приосанился и сказал:
— А что?
— Я всегда думал, — ответил Матвей, — что вы должны были сняться с Лениным. Я знал, что вы лично были знакомы.
Рамаданов схватил толстую книгу в заношенной суперобложке.
— Значит, вы мало читаете? — повторил он свой вопрос, который задал было перед звонком генерала.
Матвей ответил:
— Перегрузился. Поставил себя в безвыходное положение: днем работаю, ночью думаю о работе! — Он рассмеялся. — Честное слово, скажи — не поверят. У меня и сны-то чудные. Сплошь — либо винты, либо гайки.
— Книга есть аккумулятор знаний.
— Правильно.
— Следовательно, раз вы свершаете ошибки, то они вызваны тем, что вы редко прикасаетесь к этому аккумулятору.
— Тоже верно.
Матвей подтверждал слова «старика», а сам все время думал: «Когда же оно начнется?» Неприятная терпкая кислота, словно он проглотил стакан испорченного вина, наполняла Матвея. Пора начинать распекание! Чего он ждет? Почему он ходит вокруг стола?
Матвей еще раз поглядел на фотографию. Взгляд этот словно увеличил мучавшую его нравственную акустику тех слов и тех мыслей, которые не высказал еще Рамаданов, но которые он непременно должен высказать.
Но вдруг Рамаданов схватил люстриновую кепку свою, заношенную и выцветшую, и сказал:
— У нас есть еще около часа времени. Пошли в библиотеку. Я должен отобрать кое-какие книги.
Матвей ожидал, что «старик» скажет: «И вы, может быть, отберете кое-какие книги». Старик, кажется, и не подумал об этом. Тогда в голове у Матвея шевельнулась другая мысль: «А не считает ли он меня вредителем? Нет! Не похоже. Если посчитал вредителем, то не повел бы в библиотеку. Тогда, почему именно в библиотеку, в такое время, когда, того и гляди, налетят бомбардировщики?»
Они не спеша спустились по лестнице.
Лифтер подал Рамаданову несколько писем, которые только что принес почтальон. Рамаданов на ходу вскрыл их. Должно быть, письма были от давних друзей — это можно было узнать и по староверческому, нервному почерку на конвертах, и по множеству страниц в каждом письме, и по лицу Рамаданова, ставшему задумчивым и нежным.
Они подходили ко Дворцу культуры.
Женщины-домохозяйки укладывали поперек Проспекта валы из мешков с песком. Со стороны мешки походили на те длинные лессовые ограды, которые видел Матвей в Средней Азии и которые называются «дувалами», наверное, оттого, что их не смоешь и не сдуешь.