Простая Душа
Шрифт:
В подъезде стоял запах подземелья – где-то там внизу, быть может, до сих пор еще поскрипывала большая дыба и хранились орудия для вытягивания жил. На эти мысли наводила и проволочная сетка тюремной территории, что начиналась прямо во дворе, в пятнадцати шагах от задней стены, примыкая к зданию бывшего КГБ. Андрей не раз представлял себе, как сталинские следователи, получавшие здесь жилье, глядели на прогулки арестантов из окон своих просторных квартир – связь между жертвой и палачом не должна была прерываться ни на миг… При этом, собственные его окна выходили на другую сторону, и, как выглядит тюрьма на самом деле, он не имел ни малейшего понятия.
Попетляв меж гаражей-ракушек, Андрей Федорович вышел на Московскую и огляделся. Его дом грубой каменной кладки, мрачный, семиэтажный, с трехметровыми потолками, уверенно доминировал в пространстве, врезаясь
Купив сигарет в палатке, торгующей всем, от хлеба до поддельного арманьяка, Андрей Федорович повернул к центру и зашагал по бугристому тротуару, разделенному на части вереницей деревьев. Асфальт был нечист, и воздух казался чересчур тонок, а уличные звуки будто пробивались сквозь мутноватую слюду. Ощущение тревоги, мучавшее с утра, вернулось вдруг без видимых причин – у Андрея перехватило дыхание, и даже сердце забилось чаще. Замедлив шаг, он без любопытства скосил глаза на одинокого постового, маячившего у входа в здание районной милиции, отобранное когда-то у «кровавого ГБ». Оно было старой постройки и имело цвет малинового мусса. Из центральной его стены торчал одинокий балкон, как трибуна для обращений к народу, но, подойдя, каждый мог видеть, что это обман, и у балкона нет пола. Постовой, узнав Астахова, вяло кивнул и со вздохом поправил фуражку; ему было жарко, скучно и хотелось пива. Вдруг дунул ветер, и в воздухе сразу запахло пылью. Ужасный город, – подумал Андрей Федорович в сердцах, – и как меня сюда занесло?
Он побрел дальше, посматривая по сторонам в поиске знаков, сулящих позитив. Как и любая провинция, Сиволдайск на знаки был щедр, но сегодня, увы, ничто не радовало глаз. Медленно ползли автомобили, пофыркивая и сигналя, солнце жгло уже вовсю, и на лбу у Андрея выступили капли пота, а потом ему встретилась котлярская цыганка с косынкой, завязанной под подбородком – это была дурная примета, она сулила неприятности и печали. Астахов выругался вполголоса и решил даже перейти на другую сторону улицы, в тень серого здания с поликлиникой на первом этаже. Оно было длинное, как дебаркадер, и хмурое, как заброшенный каземат, у его угла всегда стоял фургон неотложки с побитым ржавым кузовом и валялись груды раскисшего картона, из-под которого выползало что-то, напоминающее использованные бинты. У фургона он увидел группу санитаров, вышедших покурить. Один из них, похожий на пожилого прозектора с довольным лицом, глянул вдруг в упор, потом отвернулся и, продолжая прерванный рассказ, произнес с угрозой: «Так вот, а я ему говорю – ну ты зайдешь ко мне в процедурку…» Это вызывало неприятные картины – Андрей Федорович зашагал дальше, стараясь не выдавать беспокойства, но в голове у него зашевелились мысли о бренном, и по спине пополз противный холодок.
Что-то было не так, пространству не хватало устойчивости. Чтобы отвлечься, Астахов напомнил себе о разговоре, что ждет его совсем скоро, и стал думать об Анне, тем более, что и она имела отношение к медицине, проработав лет семь в лучшей здешней больнице. Там они и познакомились, когда он зашел в приемную за каким-то пустяком. Анна встретилась ему случайно и подсказала, куда идти, блеснув серыми глазами. Она казалась сказочно-неприступной в белом халате и со стетоскопом на шее, как снежная королева или красавица, закованная в лед. Это раззадорило его не на шутку, так что он сразу сделался чересчур пылок и сказал лишние слова, и потом, без всякой нужды, слишком многое обещал…
В целом, Астахов не нравился себе в этой истории. Все начиналось красиво и ярко – их мимолетная встреча буквально через сутки переросла во взаимную страсть. Он разыскал Анну в конце рабочего дня, надеясь лишь условиться о совместном ужине, но она соблазнила его сама – вела за руку по больничному коридору, высокая, статная, с напряженным взглядом, втолкнула в полутемную каморку и повернула ключ, торопливо разделась, прижалась мягкой грудью… В каморке с метлами они провели долгий час, потом поехали к нему, и там он наконец рассмотрел ее как следует, отметив безупречность форм, а заодно и довольно-таки быстрый ум. Их роман оставался беспечно-легким еще дней пять или шесть, а потом в него вмешались сложности жизни и стали отвоевывать территорию пядь за пядью, постепенно выступая на первый план.
Астахов не скрывал от себя, что Анна и теперь значила для него немало, а его к ней интерес нисколько не угас. Она продолжала удивлять его порой; на ее примере он сделал несколько открытий, которые ждали своей очереди, чтобы обрести жизнь в какой-то из будущих книг. Главным из них он считал сдвиг восприятия, присущий провинциальным барышням, большинство из которых, даже и повзрослев, так и не выросли из отроческих грез. Их мир был странен и многолик, пусть и втиснут в узкие рамки. В нем встречались забавные смешения форм, способные поставить в тупик кого угодно. Анна считалась образованной женщиной, читала Кафку, Борхеса и Джойса, но, при том, была отчаянно суеверна и всерьез утверждала, что порой спрашивает совета у бесплотного духа своей бабушки. Ее фантазии отличались изощренностью и упорством, пусть и ограничиваясь бытовой мистикой. В них фигурировали пришельцы из прошлого – привидения и ожившие мертвецы, а еще – домовые и лешие, без которых в России не обходится ни одна сказка. Были и другие причуды – так Анна не имела адреса электронной почты, считая его признаком безнравственности, ибо всемирная Сеть, как ненасытный молох, затягивает души в лапы лживых развратников. В любви она была раскована и бесстыдна, но наотрез отказывалась от средств механической контрацепции, утверждая с жаром, что их используют только шлюхи. Словом, все доказывало, говорил себе Андрей Федорович, что русская женщина – это чрезвычайно дикая вещь. По крайней мере, скучать с ней не приходилось – и он это ценил.
Однако, помимо безобидных странностей, у нее был еще вполне реальный муж, создававший множество проблем. Их бездетный брак давно опостылел обоим; около года назад Анна решилась наконец на развод; но тут, в результате пьяной драки, надоевший супруг сделался инвалидом, и она теперь не могла уйти от него без толчка извне. Изменять ему, впрочем, ей казалось вполне естественным, она делала это с удовольствием, выдумывая несуществующие дежурства. Он о чем-то догадывался, устраивал скандалы, пытался унижать ее и даже поколачивал порой, как нормальный русский мужчина, жизнь которого не удалась. Анна не скрывала от Астахова, что все это становится невыносимым – новое усугубляет прежнее, стягивая ситуацию в тугой узел. Тут же она намекала, все более и более прозрачно, что пора уже принять мужское решение и разрубить узел одним ударом, имея в виду их совместную жизнь. Уйти от мужа и жить одной она больше не считала возможным. Это, в ее понимании, было трусливым бегством – в отличие от перемены статуса по причине большой любви. Конечно, безутешный супруг придет в ярость и в покое их не оставит, но на то ведь Андрей и мужчина, чтобы справляться с такими сложностями.
«Нужно будет дать ему денег, пригрозить, напугать, – говорила она певуче. И потом продолжала: – Ведь у нас с тобой все будет по-другому, правда?» Потягивалась, выгибалась, как кошка, закидывала руки за голову, открывая подмышки. Затем, ласкаясь, признавалась с показным смущением: – «Я так давно мечтала о настоящей семье, о детях…»
Словом, ситуация ухудшалась на глазах и, по мнению Астахова, достигла уже той точки, когда «мужское решение» придется-таки принять. Оно будет не тем, какого хочется Анне, но тут уж ничего не сделать: среды их обитания несовместимы, как суша и море. Это, конечно, был бы чистейший случай, – отмечал Андрей Федорович, невесело усмехаясь. – Похоронить себя в провинции, в семейных дрязгах, соплях, пеленках. Забросить литературу, спиться и сдаться, много жаловаться на судьбу… Реализация национальной идеи, квасной нигилизм «а натурель». Вот уж нет, не дождетесь, да и внутренний mobile не позволит.
Он с трудом разминулся с одиноким пьяницей, которого шатало по всему тротуару, потом остановился и посмотрел назад, в направлении давешних санитаров, но те уже втягивались обратно в двери, очевидно спеша в свои «процедурки» к клизмам, зондам и сирингам. «Муж объелся груш», – пробормотал он глупую поговорку, столь любимую Анной, как и любой замужней женщиной. Вся история необычайно его раздражала – он понимал, что забыть любовницу будет непросто. Мысль о ней и сейчас волновала его. Он не был уверен даже, что в последний момент не передумает и, вместо решительного объяснения, не поведет ее к себе домой – хоть она и не выспалась после ночной смены.