Простая Душа
Шрифт:
Степь да степь кругом,
путь далек лежит…
Голоса у них и впрямь были на удивление хороши. Александр быстро размяк – и от водки, и от печальных песен – а Толян хорохорился поначалу, строя из себя сурового типа, и поглядывал на певиц снисходительно и насмешливо. Вскоре впрочем и он расчувствовался – едва ли не вытирал глаза и даже пытался дирижировать вилкой, а когда подруги вышли покурить на балкон, придвинулся к Фролову и зашептал с чувством: – «Вот же поют девчонки, а нам-то все – лишь бы их трахнуть. А они красавицы,
Потом они опять ели, еще больше пили и пели снова и снова – уже вчетвером. Ни Александр, ни Толян не могли удержаться, хоть их пьяный вокал оставлял желать лучшего. Девушки, впрочем, не возражали; они сидели с распущенными волосами, как вакханки в языческом лесу. Глаза их пылали, словно угли, а лица, казалось, сделались старше и строже, будто часть жизни ушла в песню или в пространство за тысячи миль отсюда.
Извела меня кручина
подколодная змея… —
выводили они, глядя в темное окно, и Толян подхватывал, чуть не всхлипывая от наплыва чувств: –
догорай, моя лучина… —
и даже Фролов вспоминал вдруг давно забытые слова и вступал хриплым фальцетом, хоть до того не пел никогда и нигде.
Жрицы-вакханки двоились у него в зрачках, расплывались, делались многолики. Он видел в них молодое, девичье, и будущее, бабье, и даже старушечье – с чистой строгостью выстраданной печали. Они были не здесь – далеко отсюда; они были не вместе – их разлучали расстояния, привычные для этих мест. Но песня связывала воедино: казалось, что теперь никто не может остаться непричастным – и при том каждый был непричастен, сам по себе, одинок. Даже умереть было не страшно – все равно, что отойти в сторону, с глаз долой. Отойти, опустить веки и вспомнить все то же: даль, бесконечность…
В голове у Александра спуталось и смешалось, он забыл, где он и зачем. Он даже не заметил, как на столе вместо водочных бутылок появился большой чайник, и исчезли тарелки с остатками мяса. Все были пьяны и преисполнены любви друг к другу. Толян сидел, подперев рукой щеку, девушки прижались одна к другой, полуобнявшись и сблизившись головами.
А про ямщика знаете? – спросил у них Александр заплетающимся языком, и водитель, будто очнувшись, поддержал его: – «Да, эту-то знаешь, Светка?» Та лишь степенно кивнула, потрепала подругу по спине и начала низким сильным голосом:
Как грустно, туманно кругом…
Лика обернулась к ней и поддержала с надрывом:
тосклив, безотраден мой путь… —
а потом и Толян с Фроловым, насупившись и посуровев, стали подтягивать немного не в такт. Так, все вместе, они допели до конца главную песню российских дорожных хлябей – и замолчали, и стало ясно, что вечер сам собой подошел к концу.
«Ну чего, – Толян тяжело поднялся и поглядел на Александра, – простыни вон, в шкафу. Тебе, как гостю, хозяйская кровать, а мы со Светланой, светом моих очей, уж как-нибудь в кухне, на диване. Пошли, королева», – сказал он Свете, и та, не споря, поплыла вперед, гордая, как пава.
Миниатюрная Лика посмотрела на Фролова откровенно и с вызовом. «Это не обязательно, – сказал он быстро, смутившись чего-то, несмотря на водку. – Если хочешь, можем вообще в одежде лечь».
«Я тебе нравлюсь?» – спросила она чуть напряженным голосом.
«Конечно», – ответил он совершенно искренне.
«Тогда выключи свет, – Лика встала из-за стола, подошла к окну и раздвинула шторы. – Там, смотри, на горе какие-то огни – так красиво… А в одежде я не сплю, она от этого мнется».
Потом они сидели в полумраке, и он гладил ее по голове, впервые за последнюю неделю чувствуя, что ему хорошо. Свет фонарей с улицы позволял видеть немногое, лишь контуры предметов и странную улыбку у нее на лице – словно срисованную со старинной картины. Потом она сама затащила его в постель – заявив, что пора уже и расслабиться. Фролов был сильно пьян и помнил немногое: только ту же ее улыбку в зыбких уличных бликах и повадку резвого зверька, ищущего ласки. А еще, в какой-то момент, она уперлась ему в грудь маленькими ступнями, вся исказилась лицом и стала вдруг похожа на японскую обезьянку Нихон-дзару, непонятно как очутившуюся в пыльных российских степях.
Глава 22
Александра разбудил солнечный луч, как бывает в безмятежном детстве. Какое-то время он морщился и чмокал губами, потом смирился и открыл глаза. Подушка с ним рядом пустовала, пусто было и в комнате, и будто во всем мире. Исчезли и Лика, и все остальные; в воздухе витал дух операционной или, быть может, стерильной палаты – стеклянного шкафа с инструментами пыток, казенной кровати, к которой он был пристегнут широкими брезентовыми ремнями…
Фролов глубоко вздохнул, собрался с силами и сел. Вчерашнее тут же дало о себе знать: в ушах зазвенело, а в голове набухла ватная тяжесть. Он терпеливо переждал первые, самые неприятные минуты, потом осторожно потянулся и обвел глазами комнату. Его и впрямь оставили одного, но обстановка кругом была обыденной и мирной. От пиршества не осталось и следа – очевидно, об этом позаботились какие-то гномы или феи. Александр еще покрутил носом, принюхиваясь к запахам, в которых вновь, как и вчера, ему почудилось что-то французское, потом откашлялся и произнес вслух: – «Да, неплохо…» Взгляд его упал на собственную одежду, в беспорядке разбросанную у кровати. Он вспомнил маленькую любовницу, похожую на мартышку, подумал с некоторой грустью, что едва ли они встретятся еще когда-то, и тут же застонал, пронзенный мыслью о Елизавете, находящейся в руках бандитов, своем бездействии и пьяном свинстве.
«Скотина!» – выругал он себя и принялся поспешно одеваться, больше не обращая внимания на звон в ушах и головную боль. Натянув джинсы и рубашку, он прикрыл одеялом затейливо измятую постель, еще раз сокрушенно вздохнул и поспешил на кухню.
Компаньон лежал на боку, подложив ладонь под щеку, и заливисто, самозабвенно храпел. Фролов мельком глянул на его мощное плечо, украшенное татуировкой «КИСА», и сказал хрипло: – «Слышь, Толян, давай просыпайся». К словам тот оказался безнадежно глух, пришлось тряхнуть его раз и другой, прежде чем храп сменился недовольным брюзжанием, а потом и вялым, но осмысленным вопросом: – «Времени сколько, земляк?»
«Полдевятого уже, – сказал Александр нервно. – Давай, вставай, звонить пора».
Толян перевернулся на спину, потер кулаками глаза и сообщил в пространство: – «Башка болит – очуметь. Ну, мы вчера дали…»
Фролов беспокойно зашагал по кухне, потом схватил чайник и стал наполнять его водой из-под крана. «Рано ты меня поднял, – пожаловался Толян ему в спину. – Ни черта еще не случилось, помяни мое слово. Сначала девки разбудили – практика у них ни свет, ни заря – потом ты… Я им, кстати, дал по пятьсот, на такси и на кофе».