Простая история
Шрифт:
В Станиславе они пересели со скорого поезда на местный, который шел неторопливо, останавливался на каждом полустанке. Одни пассажиры сходили, другие садились. Среди попутчиков были и шибушцы, знавшие Боруха-Меира и все, что с ним стряслось, лучше, чем он сам. Подняв воротник пальто и глубоко надвинув шляпу, он надеялся, что его не узнают, но это не помогало. Нельзя сказать, чтобы люди радовались его несчастью. Отнюдь нет! Если они и радовались, то, скорее всего, тому, что хоть на несколько дней вырвались из дому.
Борух-Меир и Цирл тихо и униженно пробрались к себе домой. Каждая улица, каждый
Вскоре к ним прибежала Берта.
— Ну и напугали же вы нас! — воскликнула она. — Ведь Мина на восьмом месяце. Вы бы подумали, как это волнение может сказаться на ней и на ребенке, упаси Бог!
Цирл с удивлением смотрела на нее:
— Клянусь вам, Берта, я не знаю, о чем вы говорите.
— Но я-то знаю! Только не понимаю, почему вы скрыли это от нас!
— Что мы скрыли от вас?
— О Гиршле.
— Мы не сказали вам о Гиршле? Вы хотите сказать, что вам неизвестно, где он находится?
— Конечно, известно.
— Так что же мы скрыли от вас?
— А вы не считаете, что нам-то следовало рассказать все?
— Разве мы не рассказали вам, что едем в Лемберг?
— Конечно, да, но только не рассказали зачем!
— Ах, Боже мой, Берта, по-моему, весь Шибуш знал зачем!
— Цирл, — вмешался Борух-Меир, — позволь мне поговорить с Бертой.
— Да, уж лучше Борух-Меир, — согласилась Берта. — Мне хотелось бы получить объяснение.
— Объяснение чего, Берта? — спросила Цирл.
— Как вы могли разыграть такую шутку с молодой женщиной? Ведь она не какой-то приблудный котенок, она — член семьи!
— Какую шутку? — снова вмешался Борух-Меир.
— Вы думаете, я не знаю, что все это подстроено?
— Что «все»? — не понимала Цирл.
— Ну, сумасшествие Гиршла!
— Подстроено? — спросили одновременно Борух-Меир и Цирл.
— Ну, хватит притворяться, — сказала Берта. — Вы думаете, мне неизвестно, что все это подстроено, чтобы избежать призыва в армию?
— Подстроено, чтобы избежать призыва? — задумчиво повторил Борух-Меир.
— Всему миру это известно, кроме нас. Мы чуть не умерли от тревоги, пока они не пришли и не рассказали нам.
— Кто они? — недоумевала Цирл.
— Все: Йона Тойбер, Софья Гильденхорн и этот коротышка, не знаю, как его зовут.
— Курц, — подсказал Борух-Меир. — Она имеет в виду Курца.
— Правильно, Курц, именно так его зовут, — вспомнила Берта. — Этот лилипут, который танцевал на свадьбе. Даже он знал, что Гиршл сделал это, чтобы не пойти в солдаты.
Борух-Меир смотрел на Берту с удивлением. Цирл наклонилась к ней и прошептала:
— Ш-ш, сватья! А Мина уже знает?
— Страшно подумать, что могло бы случиться с ней, если бы она не знала, в чем дело.
Цирл задумалась, а Борух-Меир произнес:
— Не сердитесь на нас, Берта. Дело требовало большой секретности.
— Берте не нужно долго объяснять, — сказала Цирл. — Она прекрасно знает: чем меньше об этом говорить, тем лучше. Пойдем, навестим Мину и передадим ей привет от Гиршла.
По дороге они встретили Йону Тойбера. Он первым увидел Гиршла в тот день, когда его нашли на поле, и тотчас
— Ну, реб Йона, — обратилась к нему Берта, — что вы думаете о событиях?
Тойбер вздохнул:
— Не всем выпадает такое везение — жить в стране, где нет воинской повинности!
Когда он задел, Борух-Меир заметил:
— Какой умный человек! Его слова могут как бы не относиться к делу, но, если вдуматься, покажется, будто он прочел ваши мысли. Как обстоит дело с его женой? Мне говорили, она тяжело больна.
XXIX
Проведя три дня в постели, Гиршл все еще изнемогал от усталости. Он уже не отвечал на любой вопрос: «Половина восьмого», но изъяснялся непомерно длинно, забывал слова, названия предметов и потому вынужден был прибегать к излишне пространным описаниям. Умолкал на середине и возвращался к началу.
Гипотеза Ригера гласит, что невропатологи могут диагностировать легкие повреждения в мозгу больного, только если он был знаком им еще здоровым, что во всяком ином случае распознать недуг затруднительно. Эта весьма серьезная гипотеза, должно быть, абсолютно верна в отношении врачей и больных в принципе, но в случае Лангзама и Гиршла не срабатывает. Лангзам не исследовал разум Гиршла, к «тестам» не прибегал, а всего лишь сидел и рассказывал ему разные истории, чтобы «пробудить» его душу.
Жители маленького местечка, переехав в большой город и получив там блага и удобства, которых прежде знать не знали, все равно вечно будут помнить родные края и превозносить их до небес. Вот уже 40 лет, как уехал Лангзам из своего местечка, но все еще не перестает вспоминать про него, все еще говорит о нем при каждом удобном случае. Местечко давно изменилось, оно уже совсем не такое, каким было во времена его юности, в пору, когда он его покинул, но доктор помнит его прежним. Прежним и описывает. Каждый день, придя к Гиршлу, Лангзам садится на край его кровати и говорит с ним. И любая беседа начинается и заканчивается повествованием о родном городишке. Он рассказывает о рынке, о крохотных, похожих на курятники, домиках, что со всех четырех сторон света облепили торговые ряды. А ряды стоят пустынные все дни недели, кроме четверга. Люди разошлись учиться. Если кто знает хотя бы главу из Мишны — сидит и повторяет ее, а кто даже этого не знает, читает Псалмы. И лишь в четверг город пробуждается от спячки, ибо в этот день деревенские жители приезжают туда торговать. И тогда горожане бегают, точно ненормальные, от повозки к повозке, от крестьянина к крестьянину, чтобы заработать несколько грошей на Шабос. Порой Лангзам начинает рассказывать про свою синагогу: стены ее накренились и вот вот могут упасть, потолок почернел от копоти, но, тем не менее, весь дом светится от того, что в нем изучают святую книгу. А что они ели? Что пили? Когда спали? На эти вопросы Лангзам отвечает коротко: «Ну, если вы желаете знать, можно ли существовать таким образом, я вам скажу, что, согласно всем медицинским теориям, нельзя. Несмотря на это, многие поколения так жили и не видели в этой жизни никаких недостатков». Кроме, пожалуй, раввина. Этот раввин всю жизнь мечтал купить книгу «Махацис а-Шекель» и никак не мог наскрести на нее денег.