Прости меня…
Шрифт:
— Не верите?
— Верю.
Лада. Очень уж… Лада. Но даже если ты придумала себе такое название, пусть будет Лада. Потому что все, начиная с туманной дороги, все — до стеклянных пружинок и бесконечно бегущей воды, наивных стихов и ночного шороха, темных твоих ресниц и непонятных слов — это все так идет к имени Лада.
Пусть будет Лада, если тебе так хочется. Если ты придумала, я не удивляюсь. Очень тебе идет — ЛАДА…
Этого я не сказал вслух. Но так я подумал. И теперь уже я разглядывал ее лицо,
— Я хочу в кино, — сказала девушка. — Слышите, второй звонок.
Мы успели купить билеты. Протиснулись в теплый, меркнущий
зал, устроились где-то сбоку, и я подумал, что невероятно долго не был в кино.
Вспыхнул экран. Потом…
Вот и гадай — где найдешь, где потеряешь!
Я больше не видел экрана.
Я не помню картину.
Лада слегка тронула меня за рукав. Близко были встревоженные глаза.
«Что с вами?» — спрашивали они.
— Ладушка, мне так повезло! — слишком громко сказал я. –
Так повезло.
— Я не понимаю…
— Тише, граждане, — цыкнули слева.
— Ладушка, все меняется.
— Не понимаю… пожалуйста…
Я поцеловал ее руку.
— Не мешайте, граждане!
— Все меняется, Ладушка. Все!
— Не понимаю…
Глупо я, наверное, выглядел.
На экране что-то мелькало. Но если я, сидя в зале, захочу сию же минуту что-нибудь изменить на экране: подвинуть ближе ту нелепую тетю, сделать ей голову меньше или на весь экран, переставить изображение, посмотреть, кто кричит на нее за кадром… Разве я, разве кто-нибудь в зале сможет это сделать? Нет! Все навеки заложено в пленке, сколько ее ни крути.
Но мои картинки могут меняться.
Могут !
Однажды я заменил в одной ловушке постоянный контур, включил экран, и неподвижный всадник на лошади мгновенно переместился вправо. Потом я включил снятый контур, всадник вернулся.
Нет, я сам вернул его! Я сам вернул его на прежнее место. Как я мог не заметить, как мог забыть! Никто не обратил внимания. Картинка в ту же секунду погасла. Она, эта картинка, была из тех самых помех. Тогда…
Мне вдруг захотелось рассказать все это Ладе.
Не смотри на экран, который так заворожил тебя. Разве там что-нибудь есть? Хочешь посмотреть мои волшебные картинки? Самые чудесные в мире картинки?.. Можно изменять их, можно управлять ими. Значит, это не кино. ЭТО НЕ КИНО!
Подожди, надо все проверить… Честное слово, не кино!
Всю дорогу домой Ладушка была притихшей, маленькой, нежной какой-то. На влажных ночных улицах меркли дома. Ночь постепенно смывала свет окон — одно за другим.
Я ничего не стал ей рассказывать. Волнение прошло. Смешалось оно с радостной, освежающей легкостью. В этой легкости, мне казалось, было немножко маленького, притихшего, нежного…
Проводив Ладу, я наконец попал к себе домой. На дверь была приколота кнопкой развернутая кем-то телеграмма.
«Очень плохо мама в больнице»
6
Надо
— Постойте, эй, подождите!
— В парк еду.
— Какой тут парк…
Я сунул ему в руку десятку и лег на сиденье.
Мы ехали, казалось, одно мгновение. Машина стояла у подъезда больницы. Кто-то в белом халате расстегивал мне пальто мягкими, прохладными руками. Шофер наклонялся рядом и говорил:
— Я сначала думал — он спит, зову — не откликается. Велел в больницу ехать. Больной, значит… На, бери свою десятку.
Потом я долго сидел в невероятно светлой комнате, ждал, пока звонили дежурному.
— Вам дают постоянный пропуск, можете пройти, — сказала сестра. — Подождите, я вам найду накидку. Гардероб ночью не работает.
Постоянный пропуск. Это было страшно. Постоянный пропуск. Значит, очень плохо. Постоянный пропуск. Надолго ли? Как же так, мама? Постоянный пропуск…
Вошла няня, пожилая, с очень добрым, как я теперь смутно вспоминаю, морщинистым лицом. Она помогла мне удержать на плечах накидку, поглядела на меня сбоку и, ничего не спросив, не знаю почему, взяла меня добро ниже локтя и повела по длинному белому коридору, ступая чуть впереди, осторожно, как слепого, направляя в больничную белую тишину.
Я шел за ней покорно, как больной, только что начавший ходить. Я шел, и такой же белый, пропахший лекарствами коридор, но другой больницы плыл перед моим сознанием.
Кажется, мне везло до сих пор, и я попадал в больницу лишь один раз. Это было что-то связанное с аппендицитом. Я лежал в Боткинской почти месяц, долгих изнуряющих четыре недели. Помню, как мама приходила ко мне в больницу. Нам полагался единственный день, когда родственники могли появляться в нашей палате. Мама приходила раньше всех и дожидалась под окнами своей минуты. Всегда раньше всех. Незаметная, седенькая, как будто смущенная оттого, что я вижу ее в окно, она махала мне рукой, придерживая другой кошелку с нехитрыми своими подарками.
Мне говорили: «Твоя пришла». И подходили к окну посмотреть на нее. Мне говорили: «Опять пришла!» И на другой день говорили, и на третий, потому что мама приходила каждый день, когда свидания были запрещены категорически нашим главным, очень большим и знаменитым врачом.
Она подолгу ждала врачей главных и неглавных, ловила нянечек и шепталась с ними там под окнами, выспрашивая что-то, умоляя передать.
А ей до Боткинской нужно было ехать, кажется, на двух трамваях. Я так и не знаю, как она добиралась ко мне… И, сколько я ни упрашивал ее не делать этого, пожалеть себя, она виновато гладила мою руку, и потом, почти каждый день, я видел ее в осеннем больничном парке, одетую в старенькое зябкое пальто. И сердце сжималось у меня от непонятной боли.