Прости меня…
Шрифт:
«Э-эй! Посторонись!» — гудело со всех сторон, и машина тыкалась в темень, в дождь, в обочину, в масляные блики.
Девушка положила вдруг свою холодную ладошку на мою руку, сказала удивительно тихим и спокойным голосом:
— Это очень просто можно сделать. Надо за кем-нибудь прицепиться.
Пожалуй, она права. Мы догнали два красных фонарика, я сбавил скорость и пошел, не отставая, за ними, в мокрую, неприветливую ночь. Сел, как шоферы говорят, на хвост: кто-то сидит и смотрит вперед внимательно и напряженно, а ты за ним, как ведомый, тянешь
Если бы не дождь! Он прыгал по стеклам, стучал монотонно, мерцая холодными каплями. Встречный грузовик плеснул по ним грязной жижей, перемешав для меня и ночь, и дождь, и свет убегающих фонариков.
Но когда прояснилось, фонарики были рядом.
Опять большое, грузное что-то плеснуло по окнам. Опять я нажал на тормоз, а фонарики ушли вперед. Но когда прояснилось, фонарики снова были рядом. Они стояли на черной дороге, малиновый свет растекался по ней.
Конечно, подумал я, фонарикам тоже досталось грязи, вот и стоят. Я так и называл их про себя — «фонарики».
Моя машина подъехала к ним, фонарики тронулись. По-прежнему хлестал бесконечный дождь.
Ему, наверное, тоже трудно, заметил я про себя, нашел кому сесть на хвост, и резко нажал на тормоз.
И фонарики замерли впереди. Никто не обгонял и не шел навстречу. Дорога была пустынной.
Фонарики ждали меня? Этого не может быть!..
Я нарочно сбавил скорость. Фонарики тоже остановились.
Этого не может быть!
Я поехал. Он поехал. Не за мной, а впереди меня…
Этого не может быть!
Кто-то вел меня за руку по ночной дороге, слеп ради меня от фар и дождя. Вдали маяками пылали крайние дома города. Мы летели к ним, и нам ничего не было страшно. Поворот, эстакада, еще поворот. Уличный свет над нами, витрины, окна, рекламы.
Но тут неожиданно мигнул правый фонарик. Я подумал, он идет на посадку, хочет остановиться, но вдруг замигал другой, левый фонарик, потом опять правый, потом левый… Правый — левый, правый — левый, правый — левый… Машина впереди набирала скорость.
Я понял: подмигивает мне! Левый — правый, левый — правый.
До свиданья, прощай…
Мы тоже включили мигалку. Правый — левый, правый — левый.
Прощай, друг!
Водители мимолетных машин кричали, махая руками. Нам было все равно. Левый — правый, левый — правый, левый — правый. До свиданья! До свиданья… Пока не раздался милицейский посвист. Ну, значит, мы в городе.
Машины летели, дождь перестал. Но залитый лужами, светом, непохожий, неузнаваемый город переливался брызгами, радугой, плеском, огоньками тысяч фонариков, плыл во все концы кутерьмой рубиновых созвездий. В ней почти затерялись мои путеводные звездочки. Но я догнал, заметил их у светофора.
— Куда? — крикнула моя случайная дорожная спутница.
Я буквально прыгнул на мостовую, брызгая лужами, спотыкаясь, подбежал к зеленой «Победе». Ко мне повернулось моложавое добродушное лицо в очках, под шевелюрой седеющих волос.
— Кто же вы?
— Попутчик, наверное, — сказал он весело.
Я залепетал не помню что, поймал его руку, звал куда-то. Но зеленый сигнал неумолимо увел его машину вперед, и, пока я дошел к своей, немигающие фонарики затерялись в радужном переливе огней.
Это необыкновенная штука — дневник, если ты сам его пишешь. Увлекает, и втягивает, и волнует непривычное такое для меня рукоделие. Кажется, я начал его совсем по другому поводу, с иной целью. Но стоило перу пощекотать бумагу — и вот необъяснимо повышается тонус, и непонятно, где пряталось раньше все это словесное, видимое как наяву, пережитое, но все-таки опять живое.
Случайная девушка и знакомая дорога, стоит ли вспоминать о них? А я читаю мои вчерашние записи и как будто снова пишу или снова еду в ночной влаге, словно «пишу» и «еду» одно и то же, и привкус тумана и зябкость плывут по комнате, веют от белой пустяковой бумаги.
Наверное, так начинаются книги. А я не смог бы и не смогу, потому что все у меня слишком неясно и туманно. Где, например, цвет ее глаз? Не помню… А прическа? Силуэт, извините за выражение, облик? Ничего об этом, ни слова. Так, я думаю, не положено в книгах. Но, по-моему, человек выразительнее всего, когда он говорит. Никаким описанием его не передашь так хорошо и точно, как он это сделает, разговаривая о чем угодно. Выдаст он себя до самых мелких и незаметных черточек.
Я, например, выгляжу в первой главе собственного дневника пижоном. И никуда не денешься. А я не хотел! Кому это нравится выглядеть пижоном! Значит, не умею… Но посмотрим, какой выйдет у меня вторая глава. Если это первая, допустим, она первая, то вторая, кажется; не лезет ни в какие ворота, не укладывается в один переплет с первой, такой лирической до щекотания в носу.
Пишу как было. Сегодня утром я…
2
Кто-то незнакомый сидел у нас в аппаратной. Шеф подвинул к нему дюралевый столик с бумагой, с отточенными карандашами, навел подсветку и встал рядом с ним, заложив руки за спину.
— Когда будет накладка? — спросил он.
Шеф говорит «накладка», я говорю «передача».
— В одиннадцать пятнадцать и сорок четыре секунды, — ответил оператор.
— Минута с хвостиком, — сказал я.
На ближнем экране медленно просиял ровный по цвету глубокий синий фон. Как, бывает, ложатся такие синие тени под елкой зимой на снегу, в лунные ночи.
— Опять увидим что-нибудь молитвенное?
По голосу можно было понять — Шеф улыбается.
— Наверное, — ответил я, — вчера так и было.
На синем плеснуло что-то белое, разнеслось кругами, вздрогнуло, ясный звук проник в аппаратную, как в открытую форточку.
— Айла, айла, айла!..
Там, по экрану, шла в синеве молодая женщина. Загорелыми руками она держала над головой наполненный чем-то влажным, поэтому, наверное, сверкающий на солнце кувшин.