'Прости, мой неоцененный друг!' (Екатерина II и Е Р Дашкова)
Шрифт:
"Вообрази, я здесь одна..."
В своих мемуарах Дашкова пишет, что в те времена во всей России не было женщин, кроме нее и великой княгини, занимавшихся "серьезным чтением". Эти строки нередко ставят Екатерине Романовне в вину и приводят как доказательство дашковского самомнения. В самолюбии княгине, конечно, не откажешь, но, если разобраться, мемуаристка не так уж далека от истины, хотя буквально страницей ранее приводит казалось бы противоречащие своим словам факты.
Перечисляя петербургские знакомства, Екатерина Романовна пишет: "Из частных домов я посещала семейство Голицына, где любили меня и жена, и муж -- очень умный и уважаемый старик"12. Речь идет о семье Д.М. Голицына, русского посла во Франции в 1761 г. вернувшегося из Парижа, и о его жене Екатерине
К тому же Екатерина Романовна говорит о дамах, занимавшихся "серьезным чтением", т.е., подобно ей самой, глотавших тома Бейля, Монтескье, Буало и Вольтера, а не чтением вообще. Женщин, запоем читавших романы, в русской столице и тогда было достаточно. Но те, с кем можно было бы обсудить идеи французских философов-просветителей, требовавшие определенной умственной работы, считались по пальцам одной руки. В этих условиях сама собой отпадала проблема приблизительного равенства возраста подруг. Круг людей со сходными интеллектуальными потребностями был столь узок, что духовная близость заменяла возрастные интересы, и 17-летняя Дашкова легче общалась с 30-летней великой княгиней или 40-летней Голицыной, чем с собственной сестрой Елизаветой и другими придворными девушками-сверстницами.
Вспомните обращение пушкинской Татьяны Лариной, влюблявшейся "в обманы и Ричардсона, и Руссо", к Онегину, блиставшему образованием на фоне провинциального дворянства из медвежьего угла, которое говорило только "о сенокосе, о вине, о псарне, о своей родне":
Вообрази, я здесь одна,
Меня никто не понимает,
Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна.
Именно так следовало бы описать духовную атмосферу, в которой встретились две "читающие дамы" -- великая княгиня и девица Воронцова -- и кинулись друг к другу, как одинокие путники в пустыне, вдруг увидевшие товарища по несчастью. Совершенно естественно, что они не могли наговориться, начитаться писем и книг, которыми обменивались, и ловили каждый момент встречи.
Обе были в своем кругу "белыми воронами". Над обеими за спиной посмеивались, разглядев в руках пухлый томик Вольтера, а не затрепанный рыцарский роман. Но стоит отметить, что всего за одно поколение до наших "ученых дам", в почти неграмотном придворном обществе времен Анны Иоанновны, насмешки и отчуждение вызывала принцесса Анна Леопольдовна, "дотянувшаяся" пока только до романов.
В Екатерининское царствование заниматься серьезным чтением и литературным, в первую очередь переводческим трудом, стало не только не стыдно, но и прямо-таки обязательно для представителей образованного сословия, в чем сама императрица задавала тон. Именно тогда совершился глубокий культурный прорыв, подготовленный всем развитием русского общества на протяжении первой половины XVIII в. К концу столетия в России насчитывалось уже более 70 женщин-писателей13. Их труды сейчас практически неизвестны и, по совести сказать, не обладают большими художественными достоинствами, но сам факт изменения отношения к литературе в пользу серьезных занятий знаменателен. Эти "ученые дамы" не взялись бы сами за перо, если б их матери не зачитывались романами из петербургских и московских книжных лавок.
И не даром отец русского женского образования Иван Иванович Бецкой шел в своих проектах гораздо дальше создания Смольного института благородных девиц и воспитательных домов, предлагая разрешить наиболее одаренным девушкам получать университетское образование вместе с юношами. Подобный проект был, конечно, утопичен для того времени, но само его появление много говорит об изменении взгляда на женщину в обществе эпохи Просвещения. "За первое предводительство, оказанное нам, как на свет вышли, за первую помощь и сбережение, за первое пропитание, за первые наставления и за первую дружбу, которой в жизни своей пользуемся, кому одолжены? Одному женскому полу". В основу женского образования в России, было положено Бецким непреложное правило, чтоб "все девушки не только общались читать и писать, но имели бы и разум, просвещенный различными знаниями, для гражданской жизни полезными"14.
Среди знаменитых портретов смольнянок Д.Г. Левицкого задерживает на себе внимание образ девицы Молчановой. Она не поет, не танцует и не играет на сцене. Она ставит физические опыты и изображена на фоне тускло поблескивающих медью штативов и стеклянных вакуумных колб. При этом Екатерина Ивановна восседает в типично светской позе, мило улыбаясь и опустив на нарядное золотистое платье закрытую книгу, точно готовая поддержать разговор с невидимым собеседником.
Заметим этот жест. Просвещенная дама XVIII столетия это еще и светская дама, а ни в коем случае не ученый-отшельник, углубленный в себя. Она для того и осваивает азы наук, чтоб стать еще милее, любезнее, притягательнее для более образованного противоположного пола, чтобы на равных вести диалог с кавалером, а кое в чем и опережать его. Французский посол в России во второй половине царствования Екатерины II граф Луи Сегюр отмечал: "Женщины ушли далее мужчин на пути совершенствования. В обществе можно было встретить много нарядных дам, девиц, замечательных красотою, говоривших на четырех и пяти языках, умевших играть на разных инструментах и знакомых с творениями известнейших романистов Франции, Италии и Англии"15.
Возникновением именно такого образа просвещенной женщины XVIII столетия русские дамы были обязаны деятельности двух Екатерин, которые творили свою жизнь вопреки традиционным представлениям о круге сугубо дамских занятий и интересов.
Компаньонка
С расширением рамок привычного женского мира, с изменением круга традиционных дамских занятий и развлечений, с появлением возможности принимать участие в общественной жизни, возникла насущная потребность в большей свободе передвижения. В кампании приятельниц, вдвоем с подругой или родственницей дама могла прогуливаться, посещать лавки, поехать в оперу, даже поддерживать разговор с незнакомым для одной из приятельниц мужчиной и таким образом расширять собственный круг знакомств, как это происходит при встрече Екатерины Романовны с ее будущим мужем, которого хорошо знает одна из сестер Самариных и представляет девице Воронцовой.
"Был чудесный летний вечер...
– - рассказывает Дашкова, -- и так как улица, в которой жила Самарина, была спокойной, то сестра ее предложила проводить меня пешком до конца этой улицы; я охотно согласилась и приказала кучеру подождать меня там. Едва мы прошли несколько шагов, как перед нами очутилась высокая фигура, мелькнувшая из другой улицы... Я испугалась и спросила свою спутницу, что это значит? И в первый раз в моей жизни услышала имя князя Дашкова. Он по-видимому очень коротко был знаком с семейством Самариных; между нами завязался разговор; незнакомый князь случайно заговорил со мною, и его вежливый и скромный тон расположил меня в его пользу" 16.
Обменяться книгами, пройтись по улице, отправиться в театр, не говоря уже о дальнем путешествии -- всего этого женщина не могла сделать в одиночестве. Ее жизнь была стеснена тысячью мелких ограничений. Когда девица Воронцова бывала в доме упомянутых нами Самариных, то в гости ее сопровождала горничная, а в обратный путь -- одна из подруг.
В мемуарах графини В.Н. Головиной, более молодой современницы Дашковой, есть рассказ о том, как во время второй русско-турецкой войны 1787 -- 1791 гг. она отправилась навестить мужа в действующую армию. В Яссах в штаб-квартире Г.А. Потемкина собралось большое общество, в том числе и несколько петербургских дам, с одной из которых -- княгиней Екатериной Федоровной Долгорукой -- у светлейшего князя завязался мимолетный роман. Получив отпуск, чета Головиных возвращается в Петербург. "Наш отъезд огорчил князя Потемкина, -- пишет Варвара Николаевна.
– Княгиня Долгорукая также была в отчаянии: после моего отъезда она оказывалась единственной дамой в армии и ей уже было неудобно оставаться там"17.