Шрифт:
Глава I
Дом в горах
Высоко, на склоне горы, на поляне стоял одинокий домик, построенный грубо, но надежно. Позади него зубчатые скалы рассекали северный ветер. Серо-белые на ярком солнце, они высились, словно башни. Перед домом была полого опускавшаяся крошечная зеленая лужайка, заканчивавшаяся еще одним крутым склоном с невысокими елями и соснами. Слева тропинка уводила в прохладные глубины леса. Справа гора вновь становилась пологой, открывая любимый вид Давида: уходящую вдаль долину, серебряное озеро с далеко отброшенной от него лентой
Рядом с домом не было дороги, только тропинка, ближайшим жильем были дома далеко внизу, на берегу реки, казавшиеся отсюда белыми пятнышками.
Внутри хижины большую часть боковой стены занимал камин. Был июнь, и в очаге лежал холодный пепел, но из крошечной кухни в задней пристройке доносился запах бекона, шкворчавшего на сковороде. Обстановка была простая и в то же время капельку необычная. Две койки, несколько грубых, но удобных стульев, стол, два пюпитра, две скрипки с футлярами и повсюду книги и разбросанные нотные листы. Не было подушек, занавесок или безделушек, говорящих о присутствии женщины. Но не было и ружья, звериной шкуры или рогатой головы — свидетельств мужской силы и искусства. Украшениями служили прекрасная репродукция «Сикстинской Мадонны», несколько фотографий, подписанных людьми, хорошо известными в большом мире за горами, и гирлянда из сосновых шишек, какую мог собрать ребенок.
Внезапно шкворчанье в кухоньке-пристройке прекратилось, и в дверях показалась пара мечтательных темных глаз.
— Папочка! — позвал обладатель глаз.
Ответа не последовало.
— Папочка, ты там?
На одной из коек что-то слегка пошевелилось и, кажется, произнесло несколько едва слышных слов. Мальчик прыгнул через порог и почти побежал к кровати в углу. Это был стройный паренек с короткими крутыми кудрями до ушей и ярким здоровым румянцем. Он нетерпеливо протянул длинные тонкие руки с изящными, как у девочки, пальцами.
— Папочка, иди же! Я сам, один, приготовил бекон и картошку, и кофе тоже. Быстрее, а то все остынет!
С помощью сильных рук мальчика мужчина приподнялся на кровати. Как и у сына, у него на щеках был румянец, но явно нездоровый. Глаза странно сияли, но низкий голос был нежным, как ласковое прикосновение.
— Давид! Это мой сынок Давид!
— Конечно, это Давид! Кто же еще? — засмеялся мальчик. — Пойдем! — И он потянул отца за руки.
Тогда мужчина поднялся, пошатываясь, усилием воли заставил себя выпрямиться. Его глаза уже не горели, и румянец сошел. Лицо вдруг стало старым и осунувшимся. Однако он довольно твердым шагом пересек комнату и вошел в кухоньку.
Половина бекона почернела, другая стала прозрачной и похожей на твердое желе. Картошка размокла и имела явный вкус пищи, которую варили, пока не выкипела вся вода. Кофе был чуть теплым и мутным. Даже молоко было кислое.
Давид грустно засмеялся.
— У тебя гораздо лучше получается, папа, — извиняющимся голосом сказал он. — Боюсь, сегодня я — диссонанс в этом оркестре! Почему-то половина плиты была горячее, чем другая, и кое-где бекон подгорел. А вся вода из картошки выкипела, хотя это было неважно, ведь я просто долил холодной воды. И еще я забыл молоко на солнце — теперь у него плохой вкус. Но в следующий раз точно получится лучше — все будет лучше.
Мужчина улыбнулся, но печально покачал головой.
— Следующему разу не бывать, Давид.
— Почему? Что ты имеешь в виду? Разве, — с беспокойством спросил мальчик, — ты больше не разрешишь мне попробовать?
Мужчина заколебался. Его губы дрогнули, будто с них готов был сорваться целый поток слов, но быстро сжались, и эти слова остались непроизнесенными. Вместо этого он сказал:
— Ну, сынок, не очень-то хорошо так говорить о своем ужине, да? А сейчас, с твоего позволения, съем-ка я бекону. Кажется, ко мне возвращается аппетит.
Если аппетит-прогульщик и вернулся, то оставался весьма недолго: мужчина съел очень мало. И нахмурился, увидев, как мало съел мальчик. Отец сидел молча, пока сын убирал остатки еды и посуду, и продолжал молчать, когда вместе с мальчиком вышел из дома и направился к скамеечке, обращенной на запад.
Если не было совсем уж сильной непогоды, Давид никогда не ложился спать, не взглянув последний раз на «Серебряное озеро». Так он называл маленький лоскут воды внизу в долине.
— Папочка, сегодня оно золотое — все золотое от солнца! — вскричал мальчик, бросив взгляд на свое сокровище. — О, папочка!
Это был долгий крик восторга, и, услышав его, отец вздрогнул, будто от внезапной боли.
— Папочка, я это сыграю. Мне нужно это сыграть! — воскликнул мальчик и побежал в хижину. Через несколько секунд он вернулся, держа скрипку наготове.
Мужчина смотрел и слушал. И пока он смотрел и слушал, его лицо было полем битвы, где боролись гордость и страх, надежда и отчаяние, радость и горе.
Давид далеко не впервые «играл» закат. Он всегда брался за скрипку, если что-то трогало его сердце. И всегда трепещущие струны могли сказать то, что не способен был выразить язык.
На другой стороне долины все голубые и серые горы стали пурпурными. Широкое небо, загоревшееся алым и золотым, походило на море расплавленного металла, по которому плыли нежно-розовые корабли-облака. Долина внизу с розово-золотым озером и такой же рекой на фоне тенистой зелени полей и лесов казалась зачарованной землей, где царила истинная красота.
И обо всем этом рассказывала скрипка Давида, и все это было на его обращенном вверх восторженном лице.
Когда последний розовый отблеск угас и последняя нота, подрагивая, утихла, мужчина заговорил. Его голос был почти грубым от напряжения.
— Давид, время пришло. Нам придется все это оставить — тебе и мне.
Мальчик обернулся. Его лицо все еще сияло мягким светом.
— Что оставить?
— Все — все это.
— Все это! Почему, папа? О чем ты? Это наш дом!
Мужчина устало кивнул.
— Это и вправду наш дом, но, Давид, ты же не думал, что мы сможем жить здесь всегда?
Давид тихо засмеялся и снова обратил взгляд к далекому горизонту.
— А почему не сможем? — спросил он мечтательно. — Разве найдется место лучше этого? Мне оно нравится, папочка.