Просто жизнь
Шрифт:
Ванюшов грустно улыбнулся, поправил усы большим пальцем.
— Вот карандаш, вот бумажка. Книжку принес, вот она. Долгов за мной нету.
Что же это такое? Почему все ломается неожиданно, к чему она привыкла, с чем сжилась?
— Петр Иванович, миленький… — с надеждой просила она.
— Я уже билет заказал… На родину потянуло. Не могу больше.
Таня присела на койку. На родину? Разве у Ванюшова родина не на Урале, не в Челябинске? Почему она не знала этого? Но она про Ванюшова вообще ничего не знает, кроме того, что он есть на белом свете,
Он заметил ее смятение и сказал:
— Я ведь орловский, Таня. Да, я оттуда. После войны вернулся в родное село, а села нет. Пепел да головешки. И родных никого… Были дочка, сын. Дочка ровесница тебе. Ни хаты, ни семьи. Война…
Ванюшов печально наклонил голову. Ей бесконечно стало жаль этого человека.
— Как же это, а? — вырвалось у нее.
— Так… Ничего — ни семьи, ни хаты… И свет не мил стал, и слез не было. Побрел, сам не ведая куда. Все равно, хоть под поезд, хоть в речку, хоть головой о стенку. Не помню, как добрался до станции. И поехал. Куда? Не все ли равно? Хоть к черту на кулички. Однажды к водке потянуло. Напился. Похмелье было тяжелым. Разве в водке можно утопить горе? От водки еще жизнь горше, безысходней. Бог с ним, с этим зельем. Сейчас на родину потянуло. Не могу. Ни разу не ездил. Теперь отошел — поеду. Там и родня есть. Братья. Домой зовут.
Таня, слушая скорбный несвязный рассказ Ванюшова, плакала и не стыдилась слез.
— Подпиши обходную-то. Мне пора идти, — попросил Ванюшов. Таня подписала. Слезинка капнула на бумагу, разошлась серым кругляшком. Ванюшов спрятал бумажку и поднялся.
— Прощай, Танюша. Не поминай лихом.
— До свидания, Петр Иванович, — Таня прижала ладони к щекам и сквозь мутную сетку слез видела, как расплылась за дверью сутулая спина Ванюшова. Дверь хлопнула, и Таня упала на кровать, дала волю слезам. Первый раз после всех этих несчастий, которые свалились на нее негаданно.
Когда успокоилась, почувствовала, что стало легче, будто слезы размыли тяжелую пыль, которая до этого плотно заложила грудь, мешала дышать и жить. Осталась лишь тихая грусть.
На другое утро забежала Таня в заводскую библиотеку, а перед обедом появилась в цехе. Как всегда, под широкими стеклянными сводами цеха бился неугомонный пчелиный гул станков. Знакомые рабочие, увидев Таню, с улыбкой кивали головой, и Таня физически ощутила: жизнь необъятна и стремительна. Ничто не может ее остановить.
Таня медленно поднялась на второй этаж, открыла дверь красного уголка. В глубокой задумчивости она даже не заметила, что дверь не закрыта. Войдя, она подняла голову и увидела… Костю. Он стоял спиной к двери, рассматривая свою неоконченную картину «Чапаев в атаке». На шее у него поверх пиджака белел марлевый шнурок, и лишь тогда, когда Воробьев повернулся на стук, она поняла,
Если бы Костя продолжал стоять и улыбаться, она бы, наверное, расплакалась и обессиленная опустилась на пол.
Но он шагнул ей навстречу. Таня рывком оттолкнулась от стены, побежала к себе, плюхнулась на стул и стала прислушиваться к бешеным толчкам сердца. Потом взяла себя в руки, успокоилась и, скинув пальто и шляпку, вышла из своего убежища. Костя не обернулся на ее шаги. По тому, как дрогнули его плечи, Таня поняла: он чувствует ее присутствие.
— Здравствуй, Костенька!
Он растерялся от такого непривычного обращения, покосился на нее. Увидел ее доверчивую улыбку и поверил, наконец, в свое счастье.
— Таня! — позвал он ее.
Они глядели друг другу в глаза, не в силах произнести что-либо или сдвинуться с места.
Они могли, кажется, простоять вот так целый день, больше объясняясь взглядами, чем словами. Но в красный уголок пришел чем-то расстроенный Слава Бергамутров. Опустился на свободный от тюбиков и кистей табурет, уронил руки между коленей и сказал грустно:
— Вот так, понимаете ли…
— Что случилось, Слава? — спросила Таня, все еще находясь под властью близости, которая сейчас возникла между нею и Костей.
— Как что? Как что? — вдруг взбеленился Слава. Они видели его таким впервые.
— Ты говори членораздельно, — сердито сказал Костя, хмуря брови. — Толком говори!
Он пристально оглядел их и осуждающе покачал головой:
— Разве не знаете? Умер Василь Васильевич…
До Тани не сразу дошло то, что сообщил Слава.
Позднее Таня не раз вспоминала Славу Бергамутрова в тот момент, когда он, сообщив им горькую весть, сидел на табуретке и плакал, низко опустив плечи. Что-то она не поняла в этом парне. Почему он так близко к сердцу принял смерть старого мастера? Ведь насколько она помнит, старик часто бранил Бергамутрова, покрикивал на него. Слава обижался, не оставался в долгу. И все-таки, несмотря на эту, видимую каждому неприязнь, Василь Васильевича и Славу объединяло что-то сильное и крепкое. Что? Она не знала, не видела, целиком занятая сама собой. Она была эгоисткой.
С кладбища возвращались втроем. Костя и Слава подхватили Таню за руки. Глаза девушки опухли от слез. Шла тихая, печальная, молчаливая.
Костя, будто для самого себя, произнес глухо:
— Портрет ему понравился тогда. Поглядел и сказал: «Спасибо, сынок. С этого портрета буду я смотреть на вас, на молодых. А мне бы хотелось знать, что же будет через много лет…» Да… Был Василь Васильевич и нет Василь Васильевича.
Слава шел пришибленный, апатичный.