Просто жизнь

Ельянов Алексей Михайлович

— Ну и жарища, — сказал Петр, доставая сигареты. — На, закуривай.

— Да ну ее, бросил эту отраву, лучше пить, чем курить. А жар на время, подует ветер с моря — все смахнет. Однако тепло такое — невидаль.

Петр вспомнил рассказ тетки Евдокии, что, мол, попивает Пахом от горя: „жена красавица, а сам без выгляду“. Ничего такого особенно некрасивого не видел Петр в облике Пахома. Мягкий, чуть вздернутый широкий нос, отчетливо очерченные припухлые губы, умные, быстрые, все понимающие глаза, и даже оспины не портили лицо, слегка одутловатое, как бывает после сна.

Бросалась в глаза неряшливая одежда. Как будто нарочно не следил за собой Пахом.

Петр поставил попрочнее на разогревшийся камень свой чемоданчик, присел, закурил, расслабился. Кончилась его спешка в поезде, здесь все располагало к неторопливости.

— От, лопари, ковыряются, не хотят прийти засветло, — сердился Пахом.

Петр знал, что почти по всему побережью Белого моря немало поселений, где живут оленеводы — самоеды, лопари. Но ему казалось, что местные жители выглядят иначе — приземистые, широкоплечие, черноволосые, с раскосыми глазами, ничем не схожие с хозяевами катера.

— Они и вправду лопари? — поинтересовался Петр.

— Да какое там, лопари… Это нашенские, местные.

— Чего же ты их зовешь так?

— Лопарями-то? Дед их звал эдак, и все тут зовут, ленивы больно.

— Это что же, национальный признак местных жителей?

— Я тоже, пока не подтолкнешь, не почешусь. Лопарь, конешно дело, особый человек. Он ленится от холода, в чуме живет. Я у них фельдшером был, знаю.

— Какие теперь чумы? Дома повсюду.

— Дома, дома… — проворчал Пахом. — Дома за оленьим стадом не потянешь. А ежели и построит лопарь избу, она у него как у цыгана: лишь бы дым из трубы шел, а ни крыши, ни пола с подпольем не сделает на совесть. Ни забора возле, ни сарая. Обдергушка — не дом. Непривычны они, как ни учи. Вот в Гридине целый ряд лопарский на той стороне, сразу отличишь — времянки. Титыч учил их, учил. Двоим сам венцы вязал да под крышу дома подвел, и все одно не выучил, нет у них оседлости в крови. Им бы оленя побольше, да простору, да „огненной воды“, да чаю. Ох, любят чай жулькать.

Петр подумал, что и сам он, и особенно профессор с его великим пристрастием к чаю тоже, быть может, вполне подошли бы к лопарскому роду. Вспомнилось, как долго чаевничали два старика в кабинете Даниила Андреевича, подводили итоги жизни своей…

— А где это, ты говоришь, на той стороне лопарский ряд, не припомню?

— А вот как встанешь по эту сторону, гляди на ту, там и увидишь, — скороговоркой ответил Пахом.

— Это на какую же, на ту? — не понял Петр.

— Известно на какую, — лукаво прищурился Пахомушка, — где дом Дедов.

— А если встать на лопарскую сторону, как же будет называться противоположная? — усмехнулся Петр.

— Известно как: та сторона и будет той, а эта, значит, этой, — тоже расплылся в грустной улыбке Пахом. — Ты, Петро, смотрю, ничего еще в наших краях не смыслишь, — и вздохнул. — Эх, Деда не застал, как следует быть. На все бы лето к нему, никто, как он, не знал поморскую жизнь. Бывало, за ухой да за чаем чего-чего только не нарассказывает. И все у него складно, с весельем получалось.

— Он гостил у нас в Ленинграде,

тоже наговорились.

— Знаю, что был он в Питере, но это не то. На месте надо человека слушать, когда избу рубит, да когда сети вытягивает, да когда по льду, по торосам пойдешь с ним за зверем, за тюленем да за белухой. — Пахом покачал головой. — Промысел, ох, трудный. Охотник далеко идет, прыгает с льдины на льдину с шестом. Чуть ветер переменится — и поминай как звали, унесет в море. Тут особую надо иметь сноровку, смелость да чутье.

Пахом посмотрел на море, помолчал, вспоминая.

— С Дедом идти не боялись, он загодя все чуял, отважен был, да осторожен. Не раз спасал от верной смерти бригаду. — Вздохнул: — Не он, так и моя жизнь давно бы камушком ко дну.

— Тоже на охоте спас?

— Какой из меня охотник! После ранения нога подволакивается, не напрыгаешься по торосам…

Петр вспомнил, что Пахомушка довольно ловко скакал по кругу верхом на кочерге, в тулупе, вывороченном наизнанку, ища себе невесту, горбатую „Пахомиху“ под шум и смех разгоряченных игрой гридинчан.

— В семье у меня не заладилось, — махнул рукой Пахом и вдруг спросил: — Как с Анютой живешь? С миром?

Петр растерялся:

— По-всякому бывает.

Пахом строго посмотрел на Петра:

— Смотри, не забижай Аню. Она была дочерью самой наилучшей у Титыча. Парня ждал. Когда узнал, что снова дочь родилась, даже плюнул с досады. А потом — вся душа в ней жила. Увидит ее и растает, как воск. И милуются, и целуются: „Что бы я делал без тебя, когда сына бы родил, важеночка ты моя…“

— Он их всех любил, — сказал Петр.

— Любил, да не так. И моя в любимицах ходила, да недолго. Она с виду ласковая…

Пахом опустил голову, замолчал и, подумав, решился продолжать:

— Если бы не Дед, не жить нам с ней. Куражистая больно. Одной его власти и слушалась. А я что, я уж теперь на все согласный, — махнул рукой Пахом. Отвернулся к пристани, где начали суетиться пассажиры.

Все больше нравился Петру Пахомушка, так живо, остро чувствующий. „Как же красавица Нина решилась выйти за него замуж? Значит, были какие-то другие, счастливые времена… или беда какая свела их, или слишком мало было женихов в ту пору… Пахому теперь, наверное, немногим за пятьдесят… женился во время войны…“

— Однако зашевелились, пора и нам поспевать, — сказал Пахом, взявшись за сетку, тоже, как и чемодан Петра, набитую продуктами, — выглядывали баранки и колбаса, завернутая в газету.

— Моя Нинка да Зойка с мужем давно в Гридино уже уехали. Я приболел маленько, не застал отца в живых… — сказал Пахом, медленно спускаясь с камня.

Петр спрыгнул первым, подал руку.

Началась посадка. Катерок покачивался, терся боком о высокие, слегка разлохматившиеся сваи.

И вот рыкнули дизели, палуба вздрогнула, затряслась, и, немного помедлив, катер отошел от берега, направляясь вдоль бухты, мимо заторов сплавного леса к горлу Белого моря. Город, широко разбросанный по берегам, с невысокими деревянными и кирпичными домами, с трубами котельных и лесопильных заводов, начал удаляться.