Пространство мышления. Соображения
Шрифт:
В этом смысле аналогичной иллюзией понимания страдают все живые существа и, с определенным оговорками, компьютерные программы. Любому животному – инфузории-туфельке, ланцетнику, голубю, крысе, собаке и человекообразной обезьяне – мир «понятен», он не является для животного некой «загадкой» или «тайной».
И этому вряд ли следует удивляться – нам нужно знать о мире только то, что необходимо нам для удовлетворения наших насущных потребностей. При этом само это знание естественным образом вытекает из нашего опыта, который эти знания и создает. Наконец, сам этот опыт естественным образом возникает из наших действий, продиктованных соответствующими – теми самыми – нашими потребностями. Так с какой стати мы должны задумываться о чем-то еще?
Грубо говоря, нашу поисковую активность побуждают
Мир-как-таковой никому из нас не интересен, да и не может быть интересен, нам интересно в нем то, что по какой-то причине нам нужно. Таким образом, имеющаяся у нас картина мира является своего рода нашим автопортретом, а не картиной мира-как-такового. Но способны ли мы это заметить, если мы видим в нем лишь преображенных себя?
С другой стороны, можно ли вообще считать действительно разумным существо, которое, глядя на мир, видит в нем исключительно самого себя, вывернутого наизнанку (отражение своих целей, потребностей), но при этом уверено, что имеет дело с миром-как-таковым? Шизофреника мы не считаем разумным именно по той причине, что он видит в мире свои галлюцинации. Но чем это в существе своем отличается от того, что видим в мире мы, если мы видим в нем лишь то, что соответствует нашим целям (потребностям)?
То, что наши цели более здравы, чем галлюцинации шизофреника, – конечно, существенная деталь, но лишь деталь. Мозг шизофреника выдумал мир, в котором он – наш условный шизофреник – оказался. Но и мы выдумали мир, потому что собрали его модель абсолютно тенденциозно – из того, что в нем (в реальном мире) отвечает нашим целям и потребностям. Причем мы сделали это не сами, не по здравому рассуждению, не «объективно», а просто потому, что так вышло, благодаря особенностям организации нашего мозга и мира интеллектуальной функции, к которому нас приобщали другие люди.
Таким образом, иллюзия разумности – это неспособность видеть иллюзорность собственного понимания, это слепота к собственной иллюзии понимания. Иными словами, пока мы не подвергли сомнению достоверность собственного понимания реальности, мы не можем быть разумны (хотя вполне можем себя таковыми ощущать).
Даже шизофреник ощущает себя вполне разумным, потому что то, что он видит в мире, согласуется с тем, что он о нем думает. Но как может быть иначе, если мы и способны углядеть в мире лишь то, что мы о нем в некотором смысле думаем? Как говорил Иван Петрович Павлов, «если нет в голове идей, то не увидишь и фактов»: то есть наблюдаемые нами «факты» – есть наша готовность (желание, интенция, идея и т. д. и т. п.) эти факты увидеть. И из них – из этих и так созданных нами фактов – мы и сконструируем картину действительности, в достоверности которой уже не сможем сомневаться [Л. Витгенштейн].
Этим я не хочу сказать, что никакой разумности в принципе не существует (или, по крайней мере, в принципе не может существовать). Мне кажется, что о некой специфической разумности человека-разумного говорить, наверное, следует. Однако необходимо отдавать себе отчет в том, насколько она – эта его разумность – ограниченна и слаба, даже если мы умудряемся каким-то образом ее в себе воспитать. Это с одной стороны, а с другой – мне кажется очевидным, что эта наша специфическая человеческая разумность не возникает и не может возникнуть произвольно – как-то сама собой, из некоего спонтанного интереса.
Человек-разумный – это не нонсенс, это просто очень редкое состояние, в которое может (при соблюдении целого ряда условий и процедур) привести себя человекообразная обезьяна нашего вида (обладающая предварительно сформированным в ней мышлением как специфической способностью оперировать интеллектуальными объектами мира интеллектуальной функции других людей).
Из всего этого следует, как мне представляется, что наш разум – это не мышление как таковое, а наше специфическое отношение с реальностью посредством инструмента мышления, сформированного в нас в процессе нашего врастания в социальный мир интеллектуальной функции, который эту практику отношений (само это мышление) и реализует [6] .
6
Иными словами, собственно под мышлением человека необходимо понимать работу его интеллектуальной функции, использующей некие интеллектуальные объекты, относящиеся к реальности мира интеллектуальной функции других людей (культурно-историческому пространству).
Этим я хочу сказать, что мышление, которое мы усваиваем в процессе своего культурно-исторического развития, то есть в процессе воспитания в сколько-нибудь культурном (обладающем, по крайней мере, языком) обществе, дает нам возможность (но только возможность!) организации неких иных отношений с реальностью, и эти наши – весьма специфические – отношения с реальностью и формируют своего рода инстанцию нашей действительной (хотя и ограниченной) разумности в нас самих.
Иными словами, наличие в нас возможности быть разумными – лишь потенция, она вовсе не обязательна к исполнению. Мы вполне можем осуществлять мыслительную деятельность, не будучи при этом разумными – в собственном и специфическом смысле этого слова [7] . Для моей разумности, кроме мышления, требуется, судя по всему, еще какое-то специфическое мое отношение к собственному мышлению, некий, если угодно, особый «онтологический статус» [М. Хайдеггер].
7
С определенной натяжкой, вероятно, можно сказать, что нечто подобное подразумевает Г. П. Щедровицкий, когда говорит, что его «оседлало мышление».
Это, в свою очередь, значит буквально следующее: я могу владеть языком и даже некими навыками мышления, но это еще, само по себе, не делает меня разумным существом. Так, например, во сне, или в гипнотическом трансе, или переживая психическое расстройство (онейроид, например), или в случае интоксикации галлюциногенами я буду по-прежнему владеть языком и даже совершать некоторые (пусть даже очень сложные) мыслительные операции, но я не буду разумен [8] , не имея при этом специфических отношений с реальностью, которые могут быть даны мне лишь используемым определенным образом мышлением.
8
Не случайно серьезной проблемой юридической психологии является вопрос оценки разумности человека на момент совершения им преступления – отдавал он себе отчет в собственных действиях, или нет, или поступал так под влиянием некого психического состояния, которое, безусловно, определяется мышлением как таковым.
Иначе говоря, если я сам не занимаю некое особое место (специфическую позицию) в отношении собственного мышления, если я сам не нахожусь с мышлением в неких специальных отношениях, я еще не могу мыслить как разумное существо. Мышление будет во мне, но я сам не буду разумен. На такое мышление-без-разума в некотором смысле и с определенным оговорками способен и шимпанзе, и компьютер, и ребенок до трехлетнего возраста.
То есть мало того что я должен интроецировать в себя некую программу интеллектуальных действий, войти в мир интеллектуальной функции других людей (приобщиться к нему, воспроизвести его в себе), я сам, кроме этого, должен еще занять какую-то особую позицию в отношении этого мышления во мне, и в этом своем качестве – как я сам – еще должен быть этой новой для меня реальностью предварительно порожден. А потом – уже порожденный, возникший таким образом – я потенциально получу возможность занимать какое-то положение в отношении собственного мышления во мне. В противном же случае я буду лишь тем «компьютером», который просчитывает ответы в «китайской комнате» Джона Сёрля, демонстрируя мышление без признаков разумности.