Пространство

Абрахам Дэниел

— Речь о Венере и боях в системе Юпитера, — поняла Бобби.

— Метафора охренеть какая прозрачная, — признала Авасарала. — Так в чем причина?

Бобби качнулась на стуле. Пластиковые ножки под ней заскрипели. Десантница сощурила глаза, открыла рот, закрыла, нахмурилась и все-таки заговорила:

— Я собираю силы. Если я истрачу все резервы на отражение кометы, то, как только угроза минует, я проиграла. Сосед застанет меня без штанов. Бах! А если я сперва напинаю ему задницу, то, когда все кончится, победа за мной.

— Но если бы вы объединились…

— Для этого соседу надо доверять, — покачала головой Бобби.

— Вам обоим на головы падает миллион тонн

льда. Почему бы не довериться ближнему?

— Зависит от обстоятельств. А если он землянин? — сказала Бобби. — В системе три основные военные силы, плюс сколько-то могут собрать астеры. За трехсторонним противостоянием долгая история. Кто-то хочет иметь на руках все козыри к тому времени, когда наконец случится то, что готовится на Венере.

— И если обе стороны — Земля и Марс — рассуждают так же, мы потратим все силы на подготовку к следующей войне.

— Угу, — согласилась Бобби, — и вместе проиграем эту.

Глава 24

Пракс

Пракс находился в своей каюте. Он знал, что для корабля это большое помещение. Можно даже сказать, просторное. Но все жилье здесь было меньше его спальни на Ганимеде. Он сидел на гелевом матрасе, прижатый к нему гравитацией ускорения, от которой руки и ноги казались слишком тяжелыми, и размышлял, не могла ли внезапная перегрузка — а особенно постоянные перемены силы тяжести, неизбежные в космическом перелете, — запустить некий эволюционный механизм восстановления душевного и физического здоровья. Сила, прижимавшая его к постели или к полу, так напоминала обычную усталость, что легко верилось: стоит хорошенько выспаться — и все пройдет, все наладится.

— Вероятно, твоя дочь погибла, — произнес он вслух и выждал, наблюдая за реакцией тела. — Мэй, вероятно, мертва.

На этот раз он не разрыдался: прогресс.

Ганимед остался в полутора сутках пути, и его уже не было видно невооруженным глазом. Юпитер, отражавший свет Солнца, походившего отсюда на очень яркую звезду, превратился в смутный диск, цветом и формой похожий на розовый ноготок. Рассудком Пракс сознавал, что падает к Солнцу, от системы Юпитера к Поясу. Через неделю светило вырастет вдвое против теперешнего, хотя все равно останется крошечным. Перед огромностью этих расстояний, непостижимых человеческим опытом, все выглядело незначительным. Никуда не денешься: его не было рядом, когда Бог творил горы — на Земле, на Ганимеде и еще дальше и темноте. Пракс сидел в металлокерамической коробочке, которая обменивала материю на энергию, чтобы перебросить полдюжины приматов через вакуум, превосходящий по объему миллионы океанов. В сравнении с этим могло ли что-то быть важным?

— Вероятно, твоя дочь мертва.

На этот раз слова застряли в горле и едва не задушили его.

«Все это, — рассуждал он, — от внезапного ощущения безопасности». На Ганимеде страх заглушал все чувства. Страх перед голодом, и привычная рутина, и постоянная возможность что-то делать, пусть даже без результата. Еще раз проверить списки, отстоять очередь в службу безопасности, пробежаться по коридорам, подсчитывая новые пулевые оспины.

На «Росинанте» ритм жизни поневоле замедлился. Ему пришлось остановиться. Делать было нечего, предстояло переждать долгое падение в сторону Солнца, к станции Тихо. Пракс не мог найти для себя занятия. Раньше была станция — пусть раненая и умирающая, — была погоня. А здесь только отведенная ему каюта, ручной терминал и тренировочный костюм на несколько размеров больше, чем нужно. И маленькая коробочка туалетных принадлежностей. Все, что ему осталось. Но при этом пищи и чистой воды хватало, чтобы мозг снова начал работать.

С каждым часом Пракс как будто все больше просыпался. Он понял, как сильно пострадали его тело и разум, только когда началось улучшение. То и дело он воображал, что уже вернулся к норме, но какое-то время спустя убеждался: нет, может быть и еще лучше.

Так он и изучал сам себя, ощупывая рану посреди своего маленького мира, как исследуют языком дыру на месте зуба.

— Твоя дочь, — проговорил он сквозь слезы, — возможно, мертва. Но если нет, ты должен ее найти.

Так было лучше. Если не лучше, то по крайней мере правильнее. Он наклонился вперед, уперев подбородок в кулаки. Осторожно представил маленькое тело Като на столе. Когда мозг взбунтовался, требуя думать о чем угодно, лишь бы не об этом, Пракс сдвинул картину и представил на месте мальчика Мэй. Тихую, спокойную, мертвую. Горе выплеснулась из пространства над животом, а Пракс наблюдал за ним, словно за чем-то посторонним.

В аспирантуре Пракс участвовал в изучении Pinus contorta. Из всех разновидностей земных хвойных деревьев сосна скрученная оказалась наиболее устойчивой к пониженной гравитации. В обязанности Пракса входило собирать опавшие шишки и выжигать из них семена. В природных условиях сосна скрученная прорастает только после пожара. Смолистые шишки лишь ярче разжигают пламя, даже ценой жизни родительского дерева. Чтобы пробиться к лучшему, семенам надо пройти через худшее. Чтобы выжить, надо пройти через смерть.

Пракс это понимал.

— Мэй умерла, — сказал он. — Ты ее потерял.

Он не ждал, что боль пройдет. Она не пройдет никогда. Но нельзя было позволить ей разрастись настолько, чтобы лишить его сил. Пракс чувствовал, что наносит себе неизлечимую душевную рану, но это входило в его план. И насколько он мог судить, план работал.

Звякнул ручной терминал — два часа истекли. Пракс тыльной стороной ладони вытер слезы, глубоко вдохнул, выдохнул и встал. «Два часа дважды в день, — решил он, — достаточно долгий срок в огне, чтобы закалиться для новой жизни, где меньше свободы и больше калорий. Хватит, чтобы держаться». Умывшись в общем туалете — команда называла его гальюном, — он прошел на камбуз.

Пилот — которого звали Алексом — стоял у кофеварки, беседуя с панелью связи на стене. Кожа у него была темнее, чем у Пракса, в редеющих черных волосах виднелись первые белые нити. И в голосе слышалась странная тягучесть, свойственная некоторым марсианам.

— Дает восемьдесят процентов и срывается.

Микрофон выдал в ответ что-то веселое и непристойное. Амос.

— Говорю тебе, клапан с трещиной, — настаивал Алекс.

— Я два раза проверял, — упорствовал из стены Амос.

Пилот взял кружку с надписью «Тихи» на боку.

— В третий раз не промахнись.

— Черт с тобой, подожди.

Пилот сделал большой глоток, причмокнул губами и, заметив Пракса, кивнул. Пракс неловко улыбнулся.

— Ну как, получше? — спросил Алекс.

— Наверное, да. Не знаю.

Алекс сел за один из столов. Обстановка здесь была военной: всюду сглаженные края и плавные изгибы вместо углов, чтобы меньше травмировать тех, кого застанут на камбузе резкие маневры. На продовольственной кладовой имелся замок с биометрией, но он был отключен. Меры повышенной секретности здесь не приветствовались. На стене буквами шириной в ладонь было выведено: «Росинант», а рядом кто-то карандашом пририсовал пучок желтых нарциссов. Букетик выглядел здесь совершенно неуместным и в то же время очень подходящим. Если подумать, то же можно было сказать почти обо всем на этом корабле. Например, о команде.