Простые смертные
Шрифт:
Лицо Иммакюле Константен осталось абсолютно непроницаемым.
– И каким же образом?
– С помощью принуждения и поощрения. Кнута и пряника, хотя порой не сразу и разберешься, что это два конца одной палки. Принуждение основано на боязни насилия или страданий. «Подчинись, не то пожалеешь». Датчане еще в Х веке с помощью этого лозунга успешно взимали дань; на этом лозунге держалась сплоченность стран Варшавского договора; да и на спортивной площадке хулиганы правят с помощью того же принципа. На этой же основе покоятся Закон и Порядок. Именно поэтому у нас на выборах порой с блеском проходят преступники; именно поэтому даже самые демократические государства стремятся монополизировать силу. – Пока я вещал, Иммакюле Константен внимательно следила за моим лицом. Меня это и возбуждало, и отвлекало. – Поощрение работает в основном за счет обещаний: «Подчинитесь
Охранник-гоблин у себя в будке оглушительно чихнул, и по всей капелле раскатилось гулкое эхо.
– Вы всего лишь царапаете по поверхности, – пожала плечами Иммакюле Константен.
Я уже весь пылал от вожделения и несколько раздраженно предложил:
– Ну, так царапните поглубже.
Она аккуратно сняла с замшевой перчатки какую-то пушинку и сказала, словно обращаясь к собственной руке:
– Власть есть нечто либо утраченное, либо завоеванное, но ее невозможно ни создать, ни уничтожить. Власть – это просто гость в руках тех, кому она дает силу, но отнюдь не их собственность. Безумцы жадно стремятся к власти, но к ней стремятся и многие святые, но лишь поистине мудрых тревожат ее долговечные побочные эффекты. Власть – это наилучший кристаллический кокаин для человеческого эго и гальванический элемент для человеческой души. Власть приходит и уходит, перемещаясь от одного к другому, проходя через войны, браки, урны для голосования, диктатуры и случайные рождения – все это составляет суть истории. Наделенные властью способны вершить правосудие, переделывать землю, превращать цветущие государства в выжженные поля сражений, ровнять с землей небоскребы, но сама по себе власть аморальна. – Теперь Иммакюле Константен смотрела прямо на меня. – Власть заметит вас. Ибо власть в данный момент за вами пристально наблюдает. Продолжайте и дальше в том же духе, и власть вас облагодетельствует. Но власть и посмеется над вами, причем безжалостно посмеется, когда вы будете умирать в частной клинике всего через несколько незаметно пролетевших десятилетий. Власть высмеивает всех своих прославленных фаворитов, стоит им оказаться на смертном одре. «И венценосный Цезарь, коль время умирать, заткнуть бы должен анус, чтобы сильно не вонять». И мысль об этом вызывает у меня особое отвращение. А у вас, Хьюго Лэм, она отвращения не вызывает?
Мелодичный голос Иммакюле Константен убаюкивал, точно шелест ночного дождя.
У тишины в часовне Королевского колледжа на сей счет явно имелось собственное мнение. А я, немного помолчав, сказал:
– А чего же вы, собственно, хотите? В договор жизни со смертью заранее включен этот пункт – человеческая смертность. Всем нам когда-нибудь придется умереть. Но пока ты жив, властвовать другими, черт возьми, куда приятней, чем находиться в их власти.
– То, что рождено на свет, должно когда-нибудь умереть. Так ведь говорится в договоре жизни и смерти, да? Но я здесь, однако, для того, чтобы сказать вам: в редких случаях этот «железный» пункт договора может быть… переписан.
Я посмотрел прямо в ее спокойное и серьезное лицо.
– Какую невероятную чушь мы с вами тут обсуждаем, а? Вы это о чем? О занятиях фитнесом? О вегетарианских диетах? О пересадке органов?
– О той форме власти, которая позволяет постоянно отсрочивать смерть.
Да, эта мисс Константен, конечно, классная, но если она ушиблена сайентологией или криогенетикой, то ей придется понять, что меня подобной чушью не проймешь.
– А вы случайно не пересекли границу Страны Безумцев?
– Ложь целой страны не имеет никакого отношения к ее границам.
– Но вы говорите о бессмертии так, словно это некая реальность.
– Нет, я говорю не о бессмертии, а о постоянной отсрочке смерти.
– Постойте, вас что, Фицсиммонс послал? Или Ричард Чизмен? Вы что, с ними сговорились?
– Нет. Я просто пытаюсь заронить в вас некое семя…
Да уж, это, пожалуй, слишком креативно для очередной дурацкой шутки Фицсиммонса.
– Семя чего? Что из него вырастет? Можно поточнее?
– Семя вашего исцеления.
Она была настолько серьезна, что это вызывало тревогу.
– Но я не болен!
– Смертность вписана в вашу клеточную структуру, и вы еще утверждаете, что не больны? Посмотрите на эту картину. Посмотрите, посмотрите. –
41
Фреска Леонардо да Винчи (1452–1519) в трапезной монастыря Санта-Мария-деле-Грацие в Милане (1495–1497).
Гоблин-охранник махал рукой у меня перед носом.
– Эй, очнись! Извини, что побеспокоил, но нельзя ли закончить ваши дела со Всевышним завтра?
Моей первой мыслью было: «Да как он смеет?!» Но второй мысли не последовало, потому что меня чуть не вырвало от исходившей от него вони горгонзолы и растворителя для красок.
– Закрываться пора, – сказал он.
– Но часовня открыта до шести! – сердито возразил я.
– Ну… да-а. Точно, до шести. А сейчас сколько?
И тут я заметил, что за окнами – густая темнота.
Без двух минут шесть – сообщили мне часы. Не может быть! Ведь только что было четыре. Я попытался за внушительным брюхом своего мучителя разглядеть Иммакюле Константен, но она исчезла. Причем, видимо, довольно давно. Но нет, нет, нет, нет, нет! Она же только что говорила, чтобы я посмотрел на картину Рубенса, всего несколько секунд назад! Я и посмотрел, и…
…Я, нахмурив брови, уставился на гоблина-охранника, ожидая ответа.
– Шесть часов, пора уходить, – сказал он. – Пора, пора. Расписание есть расписание.
Он постучал по циферблату своих наручных часов и поднес их мне к самому носу, но держал вверх тормашками. Но даже и так на отвратительном дешевом циферблате было отчетливо видно: 17:59. Я пробормотал:
– Но… – А что, собственно, «но»? Не может же быть, чтобы целых два часа куда-то провалились за две минуты! – Была здесь… – собственный голос показался мне каким-то на редкость жалким, – …была здесь некая женщина? Она вон там сидела?
Охранник посмотрел туда, куда указал я, и спросил:
– Когда-нибудь раньше? В этом году? Или когда?
– Сегодня, примерно… в половине третьего, я думаю. В таком темно-синем пальто. Настоящая красавица.
Гоблин сложил на груди массивные ручищи и заявил:
– Будь так любезен, подними свою заколдованную волшебными травами задницу и двигай отсюда, а то мне домой пора; у меня, между прочим, дом имеется.
Ричард Чизмен, Доминик Фицсиммонс, Олли Куинн, Джонни Пенхалигон и я чокались стаканами и бутылками, а вокруг пьяно ревели посетители «Берид Бишоп». Эта забегаловка находится на противоположной стороне мощенной булыжником улочки, на которую выходят западные ворота нашего Хамбер-колледжа. Народу сегодня было битком: завтра начинался «рождественский исход» из кампуса, и нам еще повезло, что удалось найти столик в самом дальнем углу. Я припрятал «Килмагун спешл резерв» и время от времени делал добрый глоток этого скотча, оставлявшего огненный след от миндалин и до желудка. Мне казалось, что виски должен хоть немного уменьшить ту внутреннюю тревогу, которая не оставляла меня с тех пор, как несколько часов назад я очнулся в часовне, пребывая в полном ауте и совершенно не понимая, что же со мной произошло. Я пытался мыслить рационально: ну да, месяц был на редкость тяжелый, сдача письменных работ, жесткие сроки, да и Марианджела без конца оставляла свои исполненные нытья послания; к тому же на прошлой неделе, чтобы смягчить сердце Джонни Пенхалигона, мне пришлось выдержать две полновесные ночные попойки у Жабы. То, что я внезапно утратил счет времени, еще не свидетельствует об опухоли мозга; во всяком случае, я пока еще не падаю без причины и не брожу голый по крышам нашего колледжа среди каминных труб. Смешно то, что я потерял счет времени, когда сидел в самой красивой позднеготической церкви нашей страны и размышлял о шедевре Рубенса, – собственно, подобное окружение просто создано для того, чтобы вызывать у человека возвышенные мысли.