Протер
Шрифт:
Дело было прекрасным, не по-осеннему теплым днем. Он сидел в городском парке. И тут мимо него прошла она. Она как бы нехотя удалялась, держа в руках какой-то некрасивый букетик осенних полевых цветов, и было в ее походке, в ее фигуре, в ее букетике что-то щемящее, нежно-трагическое. Он вдруг в секунды осознал, что это от него уходит, уплывает его первая и, может быть, даже последняя любовь. И он бросился за ней, пухлый, неуклюжий, в помятых брюках и стоптанных ботинках, еще в принципе мальчик, молодой почтовый служащий, не смевший еще минуту назад представить такого решительного с его стороны поступка. За те несколько десятков метров, что он ее догонял, казалось, у него вспотело все, очки съехали набок, потому
– Ну, куда же вы, куда? – сказал он ей прерывающимся голосом. – Вы должны поговорить со мной. Не уходите, пожалуйста!
– Я вам не назначала свидания, – сказала она смущенно, останавливаясь и переминаясь с ноги на ногу. Она чувствовала себя примерно так же, как и почтальон. Платье ее было давно и безнадежно застирано (когда-то оно было ярко-желтое, с синими цветами), туфли стоптаны.
Ее длинные рыжие волосы удивительно гармонировали с ее платьем. Цветы она держала в руках как-то жалко и неуверенно.
– Будьте моей женой! – выпалил почтальон.
– Хорошо, – просто согласилась она.
Свадьба была скромной: родственники с ее стороны, родственники с его, пара друзей-однокашников с его стороны, пара некрасивых подруг с ее. Переехали они жить в маленькую двухкомнатную квартирку, снятую по случаю в дешевом районе. Она не работала, он служил почтальоном. Возвращался он каждый вечер усталый и голодный, и все время с чувством страха, что не найдет ее дома. В принципе он был добрым малым, но все время каким-то неуверенным, рассеянным. Им постоянно владело чувство страха, что он может сделать что-то не так, и это его качество отражалось и на его работе. Поэтому он часто задерживался допоздна, проверяя и перепроверяя свою работу. Коллеги относились к нему с чувством легкого превосходства. Да и как они еще могли относиться к подобному увальню? В делах любви он был не искушен, да и природа обделила его чувством интуитивного мужского знания, поэтому он попадал во множество неудобных, нелепых положений.
Она же поначалу благосклонно относилась к его милым неловкостям. Но со временем это ее как-то понемножку, потихоньку перестало устраивать. В жизни должен был быть праздник, а получались серые, спокойные будни, похожие, как серые мыши, друг на друга. И разница часто состояла лишь в том, что одна мышь была серее другой. Она родила ему двух мальчиков. Мальчики подросли, и она стала все чаще и чаще задумываться над своей и его жизнью. Но ведь хотелось, хотелось того, чтобы в жизни было место празднику! И вот однажды, когда она возвращалась домой от одной своей некрасивой подруги, возле нее затормозил автомобиль. Кстати, шла она почти в таком же застиранном платье и почти с таким же неприглядным букетиком цветов. Муж дарил ей цветы редко, и то все подобного неброского вида букеты. А ей так хотелось огромного букета роз!
Ей хотелось шикарного платья, драгоценностей, гоночного автомобиля, красавца, преданно заглядывающего в ее бездонные голубые глаза, хотелось ночей, полных любви и страсти, и чтобы это был не запланированный один раз в неделю акт любви по строго соблюдаемым нормам приличия. В общем, ей хотелось чуда, ей хотелось жизни. И он, владелец этого потрепанного, но мощного «Форда», показался ей той голубой мечтой. Возможно, она догадывалась, что это было не совсем так. Был он яростен, бескомпромиссен, немного глуп, но решителен, смел, пылок. Носил почти всегда кожаную одежду, за что она назвала его «мой Чингачгук», носил бороду и имел замусоленные волосы, отчаянно слушал тяжелый рок, немного покуривал травку и плевал на все и вся на свете. И она перебралась к нему. Он был полной противоположностью ее ручному почтальону. И, конечно, тоже далеко не принц. Но что-то новое он смог ей дать. Правда, цветы пропали вообще, появилась нескончаемая череда ящиков с пивом.
Платье не появилось, но появился кожаный костюм, в котором она ночами напролет гоняла с ним на стареньком «Харлее». В общем, из огня да в полымя. Но она продолжала мечтать о принце. Ночи страсти были, но были они какими-то болезненными и мучительными и не приносили ее романтической душе глубинного удовлетворения. Почтальон принял это с виду спокойно, поплакал, сказал, что хорошо понимает ее, и они расстались. Встречались, как друзья. Вот и сейчас кто-то попросил с ним встречи. Врач специально прощупывал ситуацию, как отреагирует больной на появление бывшей жены. Больше к г. Фильману некому было приходить. Он заулыбался, сказал, что не надо загадок, это наверняка его Луиза. Она вошла. От нее пахло бензином, кожей и свободой, в руках, как всегда, был дурацкий букетик и пакет со снедью, извечное сопровождение посетителей больниц. Артур был при ней (так звали ее нового избранника). Он немного жался в сторонку, его как-то напрягала и озадачивала больничная атмосфера, хотя, по его же собственным словам, он не боялся ни черта, ни дьявола. Побаивался он только толстого Билла, своего приятеля по бильярду, так как тот легко его обставлял и в бильярде, и в пиве, и в гонках на старых «Харлеях».
А еще он боялся печальных настроений своей жены. Он чувствовал, что в эти моменты она уходит от него. И может наступить момент, когда она на самом деле покинет и его. Но в своем опасении он не признался бы даже на страшном суде самому Богу! Отношения между соперниками были приличными. Они могли разговаривать о политике, футболе, пиве и налогах, правда, все это почтальона почти не интересовало.
– Ты как, дорогой?! – спросила она его участливо. Но ответа не дождалась: по всему было видно, что он чувствует себя хорошо. – Ну, ты и дал оторваться, оттянулся по полной. Последнее время она все чаще легко и непринужденно использовала жаргон. – Ну, ты и кайфанул! С чего это ты себе вены решил почикать?
– Да вот почикалось, знаешь, стало как-то грустно жить, да и незачем.
– Ах! Неужели? – удивилась она. – Мне кажется, ты в этом состоянии и на свет народился.
– Вот видишь, парадокс судьбы, и родился в этом состоянии, и умер. А теперь я ожил и знаешь, я видел ангелов. Они такие красивые… Она оборвала.
– Ты, случайно, героинчиком не стал задвигать?
– Да нет, правда!
Знаешь, один так меня там напугал. Он был весь черный, с огненными глазами, из-под блестящих перьев у него проскакивалти искры. И он говорил так громогласно и ругал меня за самоубийство. Наверное, он собирался утащить меня прямо в ад. Но знаешь, там были и хорошие ангелы, и они меня спасли!
– Ладно, хорош о глюках, – миролюбиво предложила она. – Давай лучше поговорим о чем– нибудь другом. Но вот как раз о другом говорить-то им было и нечего.
– Ну, ты давай, брат, выздоравливай, – грубым голосом, чуть теряясь, сказал Артур и так, чтобы никто не увидел, смахнул с глаза набежавшую слезинку. Почтальон заметил и спросил: – Я так плохо выгляжу?
– Нет, отменно… – начал Артур. Но его прервала она: – Нет, постой, что-то в тебе изменилось… Знаешь, дорогой, ты стал другим, мужественнее, что ли. И вправду говорят, страдания делают мужественнее.
– Может и мне попробовать в петлю? – сострил Артур.
– Нет, дорогой, – сказала она спокойно. – Тебе петля не поможет. Мужественнее уже некуда! И они попрощались, пообещав забежать как-нибудь еще. Он углубился в свои мысли. Ангелы впоминались ему все в больших подробностях. Прошло несколько недель, он шел к выздоровлению. Его перевели в общую палату, где, кроме него, размещались еще трое пациентов в состоянии средней тяжести, и поставили на психиатрический учет. Несколько раз он ходил к психиатру, в кабинете у которого стоял портрет доктора Фейденберга, светила и лауреата.