Противостояние. Том I
Шрифт:
В дверь постучали в третий раз, после чего раздался женский голос:
– Есть кто дома?
Фрэн замерла. Она внезапно вспомнила, что оставила велосипед во дворе, под веревкой, на которой Гарольд сушил белье. Поэтому с фасада увидеть его не представлялось возможным. Но если бы гостья Гарольда решила подойти к двери черного хода…
Ручка парадной двери – Фрэнни могла ее разглядеть – начала чуть поворачиваться вправо-влево.
Кто бы это ни был, надеюсь, с замками она управляется не лучше моего, подумала Фрэнни, а потом обе ее руки метнулись ко рту, чтобы заглушить рванувшийся наружу смех. Вот тут она посмотрела на свои брючки из хлопчатобумажной ткани и увидела, как сильно испугалась. Слава Богу, не обделалась. Во всяком случае, пока.
Смех, истерический и испуганный, вновь попытался вырваться на свободу.
И тут, с неописуемым облегчением, Фрэнни услышала удаляющиеся от двери шаги: гостья уходила по бетонной дорожке, которая вела к тротуару.
В следующие мгновения Фрэнни руководствовалась не осознанным решением, а инстинктами. Она метнулась через гостиную и прихожую к парадной двери, приникла к крошечной щелке между шторой и рамой. Увидела женщину с длинными темными волосами, в которых белели седые пряди. Та усаживалась на маленький скутер «веспа», припаркованный у тротуара. Как только завелся двигатель, женщина забрала волосы назад и сцепила заколкой.
Это же Надин Кросс… она пришла с Ларри Андервудом! Откуда она знает Гарольда?
Потом Надин включила передачу, скутер дернулся, покатил по улице и скоро исчез из виду. Фрэн шумно выдохнула, почувствовала, как ноги становятся ватными. Отрыла рот, чтобы выпустить смех, бурлящий в горле, уже зная, как он будет звучать: дребезжаще и облегченно. Вместо этого разрыдалась.
Пятью минутами позже, слишком разнервничавшись, чтобы продолжить обыск, она вылезла через подвальное окно при помощи плетеного кресла, которое пододвинула к стене. Потом, лежа животом на раме, чуть оттолкнула кресло, чтобы никто не заподозрил, для чего его использовали. Кресло, конечно, не удалось вернуть на прежнее место, но люди редко замечали, где что стоит, да и Гарольд, похоже, спускался в подвал только за колой.
Фрэнни закрыла окно и взяла велосипед. Она еще не успела прийти в себя от страха, и ее подташнивало. «Зато штаны подсыхают, – решила она. – Когда надумаешь залезть в чужой дом в следующий раз, Фрэнсис Ребекка [170] , не забудь надеть резиновые трусы».
Она выехала из двора Гарольда, на полной скорости проскочила Арапахоу, держа курс на центр города, к бульвару Каньона, и уже через пятнадцать минут добралась до дома.
Квартира встретила ее тишиной и пустотой.
170
Аллюзия на роман Дафны Дюморье «Ребекка»: героиня тоже столкнулась с тайнами дома, в котором оказалась.
Фрэнни открыла дневник и посмотрела на шоколадный отпечаток пальца, гадая, где сейчас Стью.
И с ним ли Гарольд?
Ох, Стью, пожалуйста, возвращайся. Ты мне нужен.
После ленча Стью расстался с Гленом и вернулся домой. Сидел в гостиной, пытаясь догадаться, куда могла пойти матушка Абагейл, раздумывая, а вдруг Ник и Глен правы и лучше оставить все, как есть, когда раздался стук в дверь.
– Стью! – позвал Ральф. – Эй, Стью, ты дома?
С Ральфом пришел Гарольд Лаудер. Улыбка Гарольда сегодня поблекла, но не исчезла полностью. Он напоминал прирожденного весельчака на похоронах, где необходимо сохранять серьезность.
Ральф, который не находил себе места из-за исчезновения матушки Абагейл, встретил Гарольда полчаса тому назад. Гарольд возвращался из поездки к Боулдер-Крик, помогал привезти в город чистую воду. Ральфу нравился Гарольд, у которого всегда находилось время, чтобы выслушать чью-то печальную историю и посочувствовать человеку… и при этом Гарольд ничего не требовал взамен. Ральф рассказал ему все об исчезновении матушки Абагейл, поделился своими страхами: у нее мог случиться инфаркт, она могла сломать одну из хрупких костей или умереть от ночного холода или дневного зноя, оставаясь круглые сутки под открытым небом.
– И, как ты знаешь, здесь чуть ли каждый день идет дождь, – закончил Ральф, когда Стью разлил всем кофе. – Если она вымокнет, то обязательно простудится. А что потом? Я думаю, воспаление легких.
– И что мы можем сделать? – спросил Стью. – Мы не сможем заставить ее вернуться, если она этого не захочет.
– Не сможем, – согласился Ральф. – Но у Гарольда есть дейст вительно хорошая идея.
Стью перевел взгляд на Гарольда.
– Как поживаешь, Гарольд?
– Неплохо. А ты?
– Отлично.
– А Фрэн? Ты заботишься о ней? – Гарольд не отводил глаз, и они вроде бы лучились добродушием, но у Стью вдруг возникло ощущение, что чуть улыбающиеся глаза Гарольда напоминают блики солнечных лучей на поверхности Брейкманс-Куэрри в восточном Техасе: вода, выглядевшая такой манящей, уходила в глубины, куда никогда не заглядывало солнце, и за годы четверо молодых парней нашли свою смерть в этом симпатичном озере.
– Делаю все, что в моих силах. Так что ты предлагаешь, Гарольд?
– Итак. Мне понятна позиция Ника. И Глена тоже. Они признают, что Свободная зона воспринимает матушку Абагейл как теократический символ… и сейчас, по существу, выражают мнение всей Зоны. Верно?
Стью отпил кофе.
– Что такое «теократический символ»?
– Я бы сказал, что это земной символ договора, заключенного с Богом, – ответил Гарольд, и его глаза чуть затуманились. – Как святое причастие или священные коровы в Индии.
Стью при этом чуть оживился.
– Да, похоже. Эти коровы… им позволяют бродить по улицам и вызывать автомобильные пробки, верно? Они могут заходить в магазины и покинуть город.
– Да, – согласился Гарольд. – Но большинство этих коров больны, Стью. Они всегда на грани истощения. У некоторых туберкулез. И все потому, что они – символ. Люди убеждены, что Бог позаботится о них, точно так же, как наши люди убеждены, что Бог позаботится о матушке Абагейл. Но я сомневаюсь, что Бог считает правильным положение, когда люди позволяют бедной бессловесной корове бродить по округе, мучаясь от боли.
Лицо Ральфа на мгновение потемнело, и Стью знал, что тот сейчас чувствует. Он и сам ощущал то же самое, а потому мог оценить, сколь многое значит для него матушка Абагейл. Ему казалось, что Гарольд балансирует на грани святотатства.