Противостояние
Шрифт:
— Сколько же это будет? — ворот гимнастерки рванула. Душно стало и, сил нет.
Валера подхватил.
Злая зима выдалась, жестокая. Тех ужасов, каких за нее навидалась, за все два с половиной года войны не видела. А дальше хуже только было.
И вроде радуйся — Ленинград освобожден. Снята блокада. Украину очищают. Белоруссию, а душу как выжгли — столько бед вокруг, что не до радости.
Куда не посмотри — опустевшие села, овраги с убитыми, разрушенные города.
Нищета и разруха
Весна
Знакомые места, по ним Николай в сорок первом с Леночкой и Санькой бежал, только нет ребят, и места не узнать.
Солдаты освобождали населенные пункты, они значились на карте, но на деле их не было. Николай шел с батальоном и смотрел на обугленные печи — все, что осталось от деревни. А в конце — женщина, как привидение стоит.
— Пришли? — прошептала. — Поздно.
И упала, умерла.
У солдат лица мрачные, понять мужчины ничего не могут. За деревней сад видно был — головешки по ветру летят.
— Яблони-то за что жечь? — просипел пожилой солдат.
Молчали все. Скорбное место, тяжело здесь.
Деревню прошли и застыли все — у пригорка человек тридцать — молодые и старые. Совсем молодые и совсем старые. Застрелены.
Бойцы лицами почернели — детей-то за что?
И куда не придешь — как вымело всех.
Кто мог предположить, что таким возвращение домой будет? Что вместо дома — головешки ждут, а семья или от голода умерла, или угнана, или расстреляна или повешена.
Пили с горя по-черному, да не глушило горе.
Колючка концлагерей, люди — скелеты, виселицы — все это изо дня в день. Один из солдат в родную деревню пришел, увидел только печку, узнал, что нет семьи, еще в сорок втором сожгли вместе с деревней и, с ума сошел.
Николай все ждал, Сашку встретит. Крепко здесь партизаны работали, целые районы свободными от фашистов держали и при наступлении было много меньше боев, а значит потерь. С одним отрядом соединились и Санин все выспрашивал, слышали может — Дрозд, лейтенант Дроздов! Нет, не слышали, не видели.
К лету у Пинска встали, затишье наступило.
Санин смотрел на до боли знакомые места и своим глазам не верил, что вернулся. Через три года вернулся!
— Что все высматриваешь, Коль? — спросил Грызов, видя как подполковник внимательно всматривается вдаль, в густые леса, виднеющиеся за линией окопов. Стоит не чураясь, не боясь на пулю снайпера напороться. Маяком просто стоят.
— В сорок первом мы здесь выходили. Сколько нас было? "Тетя Клава", Санька, Леночка, я. Голушко, Летунов, Перемыст… Там, справа накрыло. Заимка и дед странный, лесник. Матвей.
Закурил и решился.
— Схожу.
— Сдурел?
— Миша?!
Белозерцев высунулся из блиндажа.
— Прикроешь. Через час буду.
И двинулся, автомат на плече поправив.
— Маш, иди-ка с ним. Видишь, страха не мает, — посоветовал Грызов.
— Понял, — семечку в рот закинул, автомат взял и за командиром.
Час не меньше плутали, вышли на деревню. Николай в дом зашел, водицы испил, помня, как в сорок первом гнали его со двора за просьбу воды дать. Только не та деревня, и не мужчина — хозяйка встретила.
Оттер губы, спросил:
— Тут заимка у вас недалеко есть. Лесник угрюмый еще такой. Дед Матвей. Как пройти, не подскажите?
Женщина улыбку потеряла, кончик платка к губам поднесла:
— Так нет его. Прошлым годом фашист попалил. Партизан окружили, а его как пособника на ели и вздернули.
"Проведал, значит", — склонил голову Николай. А как "здравствуй отец!" сказать хотелось. Ни деда, ни Дрозда, ни Леночки, ни ребят. Голушко без ноги и он да Фенечкин может, где еще живой. Все. Выжег сорок первый, остальные три года, кто выжил, смерти отдали.
Развернулся и, кивнув за угощение водой, пошел понуро обратно.
А Лена с другой стороны деревни с Маликовым и Шато шла, дом Гани Звинько искала. Шла и глазам не верила — была она тут! Осень сорок первого была! А вот и дом!
Ах, ты!…
Оперлась руками на жерди ограды — вот так, так.
— Чего, лейтенант? — зыркнул на нее Шато.
— Дом знакомый.
— Ну и?
— Кажется, знаю я эту Ганю Звинько, что полицаев привечала.
Вот ведь! Что делать? Приказ ясен, а не выполнишь. Как она должна женщину от детей забирать? Трахалась с фашистами? Сука. Но детям ее плевать, чем мать занималась и каким хлебом кормила.
— Не могу, — призналась Шато. — Спасла она меня в сорок первом.
Мужчина бровь выгнул, с Валерой переглянулся. Постояли, руки с автоматов свесив:
— Может, и нет ее? С фрицами улепетнула? — кинул свежую мысль Маликов. В калитку прошел, а Лена в сторону поля повернулась — там ее немцы гоняли… три года назад…
И обнесло голову, чуть не упала, благо за жердь зацепилась. Волосами тряхнула — вот и свиделись места знакомые. А как шатало тогда, так и сейчас шатает.
Странное дело и ощущения странные — то ли во времени назад вернулась, то ли в пространстве, и словно себя той коснулась. И рассыпалась как труха. Нет той Лены, где-то в это время, где-то здесь и погибла, а та что вернулась — фантом.
Постояла, в себя приходя и, решительно к дому направилась, толкнула знакомую дверь.
Ганя у стола стояла, дети к ней жались и все четверо со страхом на сидящего за столом Маликова смотрели.
— Здравствуй, — сухо бросила ей Лена.
Женщина уставилась, но видно — не узнает.
— Девушка к тебе с автоматом в сорок первом завалилась, Олеся Яцик.
У Гани лицо вытянулось:
— Откуда пани знаемо?
— А ты по-русски отлично говоришь, без придури. Детей отпусти, пусть уйдут. Поговорим. Садись, — кивнула на лавку и рядом с Маликовым села.