Противостояние
Шрифт:
— Тоска, — протянула девушка. Санина шею потерла: кто поспорит?
— Ты молодая…
— А ты? — сверкнула глазами. — Младше меня. Уже замужем была. А у меня только жених был, Сева Вайсман, пианист. В консерватории учился. Пожениться планировали… Ты долго своего мужа знала? — спросила тише, спокойнее.
Лена кивнула, рассматривая чефир в кружке:
— Десять дней.
— Серьезно? Как так? — не поверила.
— С девятнадцатого по двадцать девятое июня. Сорок первого. А потом три месяца в сорок третьем. Все.
Дина голову опустила:
— А мы два года встречались. Поцеловались два раза. Тоже — все.
Валера зашел, сел напротив девушек:
— С Марией что?
— Своих вспомнила. Тошно, — ответила Лена.
— Не о том думать надо — о будущем. Конец скоро войне, считай на границе уже. Дальше Польша и Германия.
— Потому и тошно, что ясно — войне конец. Она дожила, мы, а близкие?
— Ничего, сейчас союзники долбят у океана немцев, потом мы подойдем. Не будет и у немцев близких — око за око.
— Пойдем в Германию? — поинтересовалась Дина.
— Однозначно. До самого Берлина. И кол осиновый прямо в глотку гребанного рейха! Лично выточу.
Лена кивнула, не глядя на него:
— Донеси.
— Ну, что ты кислая, товарищ старший лейтенант? — поморщился.
— Барыню сплясать?
— Нет, о будущем думать. Как вернешься, встретит тебя голубоглазый красавец, майор минимум…
И осекся, с взглядом Лены встретившись.
— Ну, кто-нибудь встретит.
— Трое с носилками один с колуном, — протянула Дина. Ее точно некому встречать. Вся семья из пяти человек на Пискаревское кладбище уехала. В блокаду.
— Ладно, не встретят, сами встретите, — вздохнул. — Может судьба ваша под боком — на левом фланге полк стоит. Почему бы на танцы не сходить. Офицеры вроде веселые.
— Танцы у них?
— А как же — наградные пришли. Гулять будет пехота.
Лена кивнула:
— Удачи. Разошлись — я отдыхать. Подъем в три, в четыре выходим.
— Куда нас?
— За линию, как обычно. Наступление завтра.
— Значит опять на горячее дело?
— Значит.
И ушла за занавеску. Валера только зубами скрипнул, глядя, как они качнулись. Взгляд хмурый стал. Дина проследила и улыбку спрятала:
— Ты никак неровно дышишь в сторону нашего командира, Валерочка?
— Чтоб ты понимала, пигалица, — покосился на нее и вышел.
— Еще один орден, — протянул Николай, разглядывая орден Великой Отечественной первой степени. — Обвешаюсь скоро ими, как елка в Новый год бусами, звенеть буду.
— Наград много не бывает, — глубокомысленно заметил Федор и гордо грудь выпятил — медаль "за Отвагу" дополняла «иконостас». Только вот гордость горчинкой отдавала и бравадой — взгляд у Грызова пустой был, мертвый — ни грамма радости в нем.
— Николай Иванович, может, девушек пригласим? — качнулся к подполковнику ординарец. Взгляд просительный — тоска ему только с мужчинами. Молодой — зажечь хочется, и на войну ровно.
— Света у своего генерала, Клава на связи. Кого еще приглашать собрался?
— Так смершевцы рядом стоят, я видел одну их — девочка- веснушка, рыженькая и тоненькая как березка.
— Ого! — хохотнул Грызов. — Ну, ты Миш, нашел на кого глаз положить. Парни из СМЕРШа тебе голову на раз за баловство отвинтят.
— И правы будут, — покивал Семеновский. — Чужих девок не замай. Понял?
— Да понял, — расстроился. — Так завтра уедут уже.
— Хорошо. Нам печали меньше.
Связист заглянул:
— Товарищ подполковник, в штаб армии вас.
Коля поднялся:
— Вот и посидели. Зови девушек Миша. А я поехал.
Двадцать третьего июня началась операция «Багратион». Двадцать четвертого в операцию вступил 1-й Белорусский фронт и нанес удары в районе Бобруйска. Большая группировка фашистов была взята в плен. К исходу шестого дня от начала боев, войска вышли к Березине. Солдаты пришли на те рубежи, с которых отступали в июне сорок первого…
Бойцы вкапывали пограничный столб, а Николай стоял на пригорке и смотрел на ту сторону границы и на извилистую дорогу, по которой пылили пленные. Теперь уже — немцы.
Странное ощущение возвращения на круги своя, только вот он другой, люди уже другие, и тех, кто был дорог нет рядом, чтобы разделись его чувства, чтобы понять, каково это вернуться в точку отсчета.
Он точно знал, что левее, за лесом и выше, так и стоит разбитое еще в сорок первом железнодорожное полотно, личный рубеж Санина, личная точка отсчета. Уходил отсюда младшим лейтенантом, полным надежд, мечтаний мальчишкой, а вернулся подполковником, травленным как волк, без всяких иллюзий и с одним единственным желанием — дойти до конца, до самого Берлина и лично написать на рейхстаге: навеки сдохните, суки!!
Он уже не мальчишка, изувечен лицом и душой шрамами войны, виски седые и взгляд старика. Не у него одного. У всех, кто отсюда до Москвы шел и обратно. Да единицы таких.
Его не радовала головокружительная карьера — слишком большой ценой ему погоны достались. И тогда, в сорок первом, он думал, что ему это нужно. А сейчас точно знал — наелся войной до одури. Не хочет, не может дальше. Но ничего больше не умеет, только воевать. Отлично воевать.
Тогда, в сорок первом, он не мыслил себя иначе, чем офицером, иначе, чем служить Родине себя не представлял, а сейчас готов был сложить погоны, снова пройти все круги ада, только бы рядом была Леночка.
Жуткое это ощущение — уходить втроем, возвращаться одному и точно знать — один из троих уже никогда не вернется, не засмеется, не улыбнется на плоскую шутку Сашки, не насупит брови, пытаясь выглядеть серьезной и взрослой. Леночка так останется навсегда на войне — не взрослым, ни ребенком, не дожившей, не долюбившей, не сбереженной…
А сколько таких Леночек больше никогда не подбегут к любимым, не встретят жениха, брата, отца у крыльца, подъезда или ворот родного дома?
Сколько женихов не придет к невестам, сколько вдовцов и вдов так и будут жить прошлым и оплакивать тех, кого уже не вернуть?