Протокол «Сигма»
Шрифт:
Женщина, в белой медицинской одежде, схватила старика за плечо и не то потянула к себе, не то дернула.
– Ya mismo, – приказала она, – vamos! [114]
Свободной рукой она ухватилась за ручку двери, пытаясь закрыть ее, но Анна метнулась вперед и придержала дверь коленом.
Внезапно медсестра оттолкнула Штрассера в сторону и быстрым движением выхватила из-под халата пистолет.
Но Анна двигалась еще быстрее.
– Стоять! – рявкнула она.
Медсестра выстрелила.
114
Идите,
В тот же миг Анна метнулась в сторону, сбив с ног не готового к этому Бена.
Откатываясь в сторону, Бен услышал выстрел и крик, похожий на рев раненого животного.
Даже не видя, он понял, что произошло: медсестра выстрелила в Анну, но Анна успела увернуться, и пуля попала в его израильского защитника.
Точно посередине лба Иегудии Малкина появилось красное овальное пятнышко, а сзади, там, где пуля вышла из черепа, взметнулся кровавый фонтанчик.
Анна мгновенно выстрелила два раза, и фальшивая медсестра выгнулась всем телом назад, а затем резко рухнула на пол.
И внезапно все стихло. В наступившей почти полной тишине Бен слышал отдаленное пение птицы.
– Бен, ты цел? – спросила Анна.
Он утвердительно промычал в ответ.
– О, Иисус! – воскликнула Анна, обернувшись и увидев, что случилось. Впрочем, она тут же резко повернулась обратно к двери.
Штрассер, одетый в бледно-голубой халат, скорчился на полу, закрыв лицо руками, и негромко скулил.
– Штрассер? – повторила Анна.
– Gott im Himmel, – простонал тот. – Gott im Himmel. Sie haben mein Leben gerettet! [115]
115
Бог в небесах. Вы спасли мне жизнь! (нем.)
Какие-то контуры. Бесформенные, расплывчатые, лишенные какого бы то ни было смысла и содержания, серые разводы, распадающиеся и растекающиеся в полное ничто, словно те узоры, которые рисуют высоко в небесах реактивные самолеты, когда их разгоняет ветер. Сначала возникло одно только ощущение, но без всякого осознания реальности. Ему было так холодно! Неимоверно холодно. Лишь в груди комом растекалось тепло.
И там, где было тепло, он чувствовал боль.
Это хорошо. Боль – это хорошо.
Боль была другом Архитектора. Болью он мог управлять, мог заставить ее утихнуть, когда ему это требовалось. В то же время присутствие боли говорило о том, что он еще жив.
А вот холод – это нехорошо. Это означало, что он потерял много крови.
Что его тело впало в состояние шока, чтобы уменьшить дальнейшую потерю крови: его пульс замедлился, его сердце стало биться слабее, сосуды конечностей сжались, чтобы как можно меньше крови поступало к не самым жизненно важным частям тела.
Он должен провести инвентаризацию своих жизненных ресурсов. Он неподвижно лежит на земле. Действует ли еще его слух? Несколько мгновений ничего не нарушало глубокой тишины, воцарившейся в его голове. А затем как будто заработала связь, он услышал голоса, слабые, приглушенные, вроде бы доносившиеся из дома…
Из дома.
Из какого дома?
Он, должно быть, потерял действительно
Аргентина. Буэнос-Айрес.
Штрассер.
Дом Штрассера. Где он ожидал Бенджамина Хартмана и Анну Наварро и где столкнулся с… с другими. В том числе с кем-то, вооруженным снайперской винтовкой.
Он получил несколько пуль в грудь. После такого никто не мог выжить. Нет! Он отогнал от себя эту мысль. Это была непродуктивная мысль. Такая мысль могла прийти в голову только любителю.
Никто в него не стрелял. Он чувствует себя прекрасно. Правда, немного устал, но с усталостью он вполне может справиться, и она ни за что не заставит его сойти с дистанции. Они считают, что он выбыл из борьбы, и это будет его решающим преимуществом. Три образа промелькнули в его памяти – лишь на мгновение, – но за это мгновение они вновь накрепко запечатлелись в его мозгу: четкие, как фотографии на паспорте, изображения его целей. По порядку: Бенджамин Хартман, Анна Наварро, Йозеф Штрассер.
Его сознание было вязким и мутным, словно старая смазка коленчатого вала, но, ничего, оно вполне работоспособно. Ведь именно сейчас ему крайне необходимо глубоко сосредоточиться: он должен перенести все свои травмы в какое-нибудь другое тело, передать все двойнику, которого он очень ярко, четко и в подробностях представит себе – это кто-то другой, а не он будет залит кровью, кто-то другой перенесет тяжелый шок. А он в прекрасном состоянии. Как только он полностью сосредоточит все свои резервы, он снова сможет двигаться, преследовать. Убивать. Его непреодолимая сила воли всегда превозмогала любые неприятности и трудности. Так же будет и сейчас.
Если бы кто-нибудь в эти минуты наблюдал за телом Ханса Фоглера, то он нипочем не распознал бы этой яростной концентрации мысли и духа – разве что легкое подергивание век, ничего больше. Каждое физическое движение теперь необходимо было точно заранее рассчитать и отмерить наименьшее усилие, необходимое для его совершения. Точно так же человек, умирающий от жажды в пустыне, рассчитывает каждый глоток воды, остающийся в его фляге. Ни одного движения не должно быть потрачено впустую.
Архитектор жил для того, чтобы убивать. Это было его единственной профессией, в этом деле он обладал непревзойденным мастерством. Сейчас он должен убить хотя бы для того, чтобы доказать, что сам еще жив.
– Кто вы такие? – высоким, хриплым голосом спросил Штрассер.
Бен поглядел на растянувшуюся на полу самозваную медсестру в залитой кровью белой униформе, на лежавшего поодаль убийцу, который чуть не прикончил их обоих, на своих таинственных защитников, нанятых отцом, – оба теперь лежали неподалеку друг от друга на вымощенном керамическими плитками полу патио. [116]
– Герр Штрассер, – заговорила Анна, – здесь в любой момент может появиться полиция. У нас очень мало времени.
116
Патио – внутренний дворик в испанских и южноамериканских домах.