Протокол
Шрифт:
У воды и на воде стояли два крана и корабль. Они напоминали скрежетавшее под дождем нагромождение острых осколков бритвенных лезвий. Как только началась гроза, люди спрятались под навесом; все накрыла бледная тень совершенного убийства. Работы не стало, и пришла смерть.
Возможно — кто знает? — где-то под обломками, тут и там, еще теплилось дыхание жизни. Но, уж конечно, не в воронках от снарядов, не там, это точно. Ожила, опьянев от дождя, прибитая угольной и цементной пылью трава. Выжили парочка муравьев, кошка да старый моряк, покуривавший трубочку в опустевшем бидонвилле.
Но эти не в счет; они всего лишь призраки и К 0.
Честно говоря, то, что случилось с Адамом в этот дождливый день, могло произойти и в любой другой. Например, в тот день, когда дул сильный ветер. Или в день равноденствия, или в один из дней, когда ярко светит солнце. По земле разольются лужи света; на набережную выйдут люди, женщины и дети. У него за спиной будут рычать машины; по дороге на пляж он повстречает группы молодняка в свитерах, майках и джинсах с включенными транзисторами. Орущими песни, вроде этой:
Но ты, мой дорогой, мой дорогой Не забывай меня, Не пропадай, Не исчезай, пиши.А там, внизу, в доках, запустят краны, поставят под пары корабль, забегают, перекрикиваясь, люди, покатят по сходням бочонки с маслом, закрепят кругляки пробкового дерева; земля пропитается запахом угля и мазута, а в воздухе зазвенит эхо ударов молота, сбивающего ржавчину с корпусов сухогрузов. Именно так, будет сделано все, что принято делать в солнечный день. Но Адам обо всем догадается; он сядет в полном ошеломлении на скамью на набережной и словно наяву увидит, как окружающее пространство заполняется призраками. Он почувствует, как смерть обездвиживает его, не серая смерть — бездельница, а красная, белая смерть-трудяга.
Все вокруг издаст единственный звук, который заглушит все остальные звуки и будет похож на шорох дождя, шум водопада или гудки локомотивов. Такова судьба: Адам вышел за пределы органов своих чувств, и для него все замерло. Он стал связующим звеном между временем и движением, бабочкой и скалой. Время стало всеобъемлющим и саморазрушалось под воздействием собственной сложности. Теперь в его понимании мира все было либо сугубо мертвым, либо сугубо живым.
Потом стало не важно, что он будет делать: встанет, пойдет вдоль парапета, насвистывая сквозь зубы вальсок; перепрыгнет через здоровенную желтую, кипящую под дождем лужу; раздавит пустой спичечный коробок с надписью (I 25 А) на обратной стороне — Не имело значения, что он на ходу пробует разглядеть в глубине сада маленький гипсовый храм, возведенный в «тучные годы» на деньги одной почтенной буржуазной семьи. Сталкивается с группой зябнущих в тонких черных сутанах семинаристов и слышит, как они переговариваются тихими голосами:
«В Кастельнодари, вы не знали?»
«Но он сказал мне, что лучше не» и смеются.
Нет, все это не играло никакой роли, ибо они перестали жить живой жизнью; они больше не были ни ясными умами, ни победителями, но превратились в тусклые видения, в провозвестников грядущей великой пустоты. Они предсказывали все случаи смерти, автоматную пальбу из окна машины, нож гильотины, удушение подушками, удавление, яды, удар топором, эмболию или банальную гибель под четырьмя обутыми в вулканическую резину колесами.
Адам на каждом шагу ожидал подобного жестокого конца. Вообразить это совсем не трудно. В него может попасть молния; его понесут с вершины холма на носилках — черного, обгоревшего, а вокруг будет бушевать буря. Его может покусать бешеная собака. Отравившаяся водой. А еще он может вымокнуть до нитки и подхватить воспаление легких. Или пораниться о ржавые перила и заболеть столбняком.
Ему на голову может упасть аэролит. Или самолет. Ливень может подмыть набережную и завалить Адама тоннами грунта. В любой момент у него под ногами может образоваться вулкан. Он может просто поскользнуться на мокром асфальте или на банановой кожуре — почему бы и нет? — упасть на спину и сломать позвоночник. Его может взять на мушку террорист или псих и убить выстрелом в печень. Леопард может сбежать из зверинца и разорвать его на куски на углу улицы. Он может сам кого-нибудь убить и окончить жизнь на гильотине. Он может подавиться драже и задохнуться. Или вдруг грянет война, ужасная, вселенская, подобная взрыву ядерной бомбы, и уничтожит Адама, Вселенная взмахнет ресницами — и тщедушного Адама не станет. Его сердце остановится, тело будет объято безмолвием; руки и ноги похолодеют, оцепенение постепенно достигнет высшей точки, и в некогда теплых красных складках плоти начнется трупное окоченение.
Каждый его шаг представлял новую опасность; жесткокрылый жук мог залететь в открытый рот, заблокировав доступ воздуха в дыхательное горло; у проезжающего мимо грузовика могло отлететь колесо и оторвать Адаму голову, солнце могло погаснуть, или Адаму могла прийти фантазия наложить на себя руки.
Он вдруг обессилел; возможно, устал жить, вечно защищаясь от опасностей. Важен был не столько его голод, сколько момент, когда он решит, что готов умереть. Его ужасала странная перемена, которая неизбежно случится днем раньше или позже, лишив мозг способности думать.
Миновав доки, Адам сел на спинку скамьи; набережная в этом месте шла мимо скалистых бухт. По дороге проехал велосипедист в клеенчатом плаще и рыбацких сапогах. В правой руке он держал разобранную на части и скрепленную тремя резинками удочку. Велосипедные кошели были набиты тряпками, или рыбой, или шерстью; крутя скрипучие педали, он повернул голову и взглянул на Адама. Потом крикнул простуженным голосом, махнув рукой себе за спину:
«Эй, там утопленник!»
Адам проводил велосипедиста взглядом, и тот, решив, что его не поняли, обернулся и снова крикнул:
«Утопленник!»
Он прав, подумал Адам: общеизвестно, что утопленники являют собой первосортное развлечение для тех, кто бродит, промокнув до костей и безо всякой цели, вдоль моря или сидит на спинках лавочек. Адам встал и вдруг подумал, что во многих местах — да почти во всех — тонет по человеку в день. Чтобы другим была наука; чтобы знали, что такое смерть.
Адам прибавил шагу; дорога шла вдоль мыса, и он ничего не видел: несчастный случай, должно быть, произошел по другую сторону; возможно, на Рок-пляже или рядом с немецким фортом, напротив Главной Семинарии; он готов был поклясться, что, несмотря на дождь, на месте происшествия окажется много народу и все они будут смотреть на море, и все будут счастливы, несмотря на легкое покалывание в ноздрях и сердце, когда бесстыдство замрет на мгновение и обернется пристыженностью, а потом все внимание переключится на это, на объект, и люди будут смотреть — жадно, выдыхая винные пары и рыгая после вкусного обеда. Миновав поворот, Адам издалека увидел собравшихся на дороге людей. В основном это были рыбаки в клеенчатых плащах. На обочине стояла машина с открытыми дверцами. Адам подошел ближе и заметил еще одну — иностранной марки, то ли голландскую, то ли немецкую. Туристы тянули шеи, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть.
Чем ближе подходил Адам, тем громче звучал возбужденный гомон толпы. Он перегнулся через перила и заметил желтый надувной плот и двух снимающих костюмы водолазов.
Тело, судя по всему, выловили не так давно: на лестнице, ведущей с пляжа на дорогу, еще стояли не смытые дождем лужи морской воды. В одной из луж плавали обрывки тонких водорослей. Когда появился Адам, его молча пропустили вперед — он так долго пробыл под дождем, что сам напоминал утопленника.
И Адам увидел лежавшее прямо на щебенке нечто, похожее на кучу тряпья, нелепое, утратившее всякую связь и с землей, и с водой. Эта мерзкая амфибия был мужчина без возраста, просто мужчина. Единственной дико смешной особенностью было то, что покойник промок до нитки и лежал мокрым под дождем. Море потрудилось над телом. Еще несколько часов, и он бы стал похож на рыбу. Руки раздулись и посинели, одна нога была босая, другая обутая, вокруг нее обмотались пучки бурой тины. Из вытянутой, мокрой, просоленной морем одежды торчала голова на вялой шее, а вот мертвое лицо выглядело на удивление подвижным; все его части производили чуждое жизни движение; вода раздувала щеки, глаза и ноздри шевелились под ударами дождевых капель. За несколько часов этот честный сорокалетний работяга стал жидким человеком. Соленая вода все растворила. Кости превратились в студень, волосы — в морские водоросли, зубы — в мелкие камешки, рот — в актинию, широко раскрытые помутневшие глаза смотрели вверх, в небо, с которого потоками лился дождь. Под ребрами из смешанного с паром воздуха образовывались жабровидные пузыри. Босая нога протезом торчала из штанины, морские глубины оставили след на коже, и она была то ли маслянистой, то ли серой, могло показаться, что между пальцами начали расти плавники. Это был гигантский головастик, случайно сверзившийся с горы; лужи воды в торфяных ямах одиноко плескались под порывами ветра.