Провал и маятник
Шрифт:
Что толку рассказывать о долгих, долгих часах ужаса, более чем смертного, в продолжении которых я считал приближающиеся колебания стали! Дюйм за дюймом — стежок за стежком — опускаясь заметно лишь за промежутки времени, кажущиеся веками — вниз и вниз! Прошли дни — должно быть, много дней прошло — прежде чем раскачивание не подобралось ко мне так близко, что обдувало словно веером своим резким порывистым дыханием. Запах наточенной стали врывался в мои ноздри. Я молился — я утомил небеса своими мольбами, чтобы спуск этот шел поскорее. Я впал в исступленное безумие, и рвался всеми силами вверх, навстречу жуткому ятагану. А потом я внезапно обрел покой, и лежал улыбаясь сверкающей смерти, как младенец редкостной игрушке.
Был период и другого состояния — полнейшего бесчувствия; он был короток, ведь после того как я очнулся, не было похоже, чтобы маятник заметно опустился.
Качание маятника составляло прямой угол по отношению к линии вдоль которой было вытянуто мое тело. Я видел, что серп нацелен на то, чтобы пройти в области сердца. Он зацепит саржу моей рясы — он вернется и повторит эти действия — снова — и снова. Несмотря на потрясающую ширь размаха (футов в тридцать, а то и больше), и свистящую мощь его удара, достаточную для того, чтобы разнести даже эти железные стены, он будет трепать ткань моей рясы, и только, в течение нескольких минут, и продерет ее. И на этой мысли я сделал передышку. Пойти дальше этой картины я не смел. Я остановился на ней, сосредоточенно уцепившись всем своим сознанием — будто мог такой остановкой сдержать на этом разящую сталь. Я напряженно думал о звуке, с каким серп станет проходить сквозь одежду — о том особом волнующем трепете, что передаст нервам трение цепляющейся материи. Я думал обо всех этих пустяках до скрежета зубовного.
Вниз — неотступно вниз крадется он. На меня напало бешеное веселье, в противовес этому спуску, скорость которого росла лишь по горизонтали. Вправо — влево — вдаль и вширь — с истошным визгом проклятой души! подкрадываясь мягким шагом тигра к моему сердцу! И я перемежал хохот с воем, когда то одно, то другое представление и сравнение брало верх.
Вниз — непреклонно, беспощадно вниз! Это раскачивание уже в трех дюймах от моей груди! Я старался отчаянно — неистово — освободить свою левую руку. Она была свободна лишь от локтя до кисти. Я мог, вытягивая до упора, двигать ею лишь от тарелки до рта, причем с большим усилием, и не более того. Если бы я мог разорвать путы, связывавшие меня выше локтя, я бы схватился за маятник, и попробовал его остановить. Я мог бы с тем же успехом попробовать остановить лавину!
Вниз — так же безостановочно — так же неизбежно вниз! Я сдерживал дыхание и напрягался всякий раз, как серп проносился мимо. Я конвульсивно сжимался при каждом его замахе. Мои глаза следовали за ним, когда он взмывал прочь и вверх, с жгучей страстью совершенно сумасшедшего отчаяния; они судорожно зажмуривались сами собой, когда он падал вниз, хотя смерть была бы облегчением, о, сколь несказанным! Но я все же дрожал каждым нервом, представляя, как незаметное легкое опускание механизма обрушит острый сверкающий топор на мою грудь. Это была надежда — это она заставляла нервы дрожать, а тело сжиматься. Это была надежда — истинная победительница на дыбе — та, что продолжает лукаво шептать даже приговоренному к смерти в застенках Инквизиции.
Я понял, что еще десять или двенадцать движений маятника приведут сталь в соприкосновение с моим платьем — и с этим наблюдением мой дух внезапно охватило со всей четкостью собранное хладнокровие отчаяния. Впервые за многие часы — возможно, дни — я мыслил. И теперь мне пришло в голову, что ремень, или подпруга, охватывающая меня, была цельной. Я не был привязан отдельными веревками. Первый же удар бритвоподобного полумесяца поперек какой-либо части ремня разрежет его, так что я смогу размотать его сам с помощью левой руки. Но как ужасна будет при этом близость стали! А результат малейшей ошибки — как смертоносен! Как могло выйти,
Но едва я уронил голову назад в обычное положение, как в ней ярко вспыхнуло то, что я не могу характеризовать лучше, чем неоформленную половину той идеи освобождения, о которой я уже говорил раньше, и которая прежней своей долей лишь мелькнула в моем мозгу, когда я поднес кусочек мяса к своим горящим губам. Полностью мысль предстала только теперь — слабая, едва ли здравая, едва завершенная — но она пришла. Я продолжил ее на этот раз, со всей нервной энергией отчаяния, вплоть до приведения в исполнение.
Уже много часов вплотную вокруг низкого верстака на котором я лежал, буквально кишели крысы. Они были бесстыдны, наглы и прожорливы — их красные глазки жгуче сверлили меня, будто они только и ждали, когда наконец моя частичная неподвижность, распространившись еще немного, сделает меня их добычей. «Чем же обычно, — подумал я, — кормятся они в этом колодце?»
Они сожрали, презрев все мои усилия помешать им, все содержимое миски, кроме ничтожных объедков. Я безнадежно повторялся со своими качаниями или взмахами рукой; и в конце концов невольное однообразие движений лишило их всякого эффекта. В своей неуемной прожорливости, паразиты частенько просто вцеплялись острыми резцами в мои пальцы. Остатками жирного пряного яства, размазанными по миске, я тщательно натер стягивавший меня ремень всюду, куда только мог достать, а потом убрал руку с пола, и замер, затаив дыхание.
Сперва алчных тварей охватили испуг и паника от этой внезапной перемены — когда я прекратил всякое движение. Как по сигналу тревоги, они шарахнулись прочь, многие нырнули в колодец, как в укрытие. Но только на одно мгновение. Я не напрасно рассчитывал на их вечный голод. Обнаружив, что я остаюсь без движения, одна или две самых храбрых вспрыгнули на верстак, и стали упоенно обнюхивать подпругу. Это, по-видимому, послужило сигналом к генеральной атаке. Из колодца резво хлынули свежие войска. Они карабкались на деревянный помост — они преодолели эту высоту, и сотнями попрыгали на меня. Выверенные, рассчитанные махи маятника их ничуть не волновали. Ловко сторонясь его ударов, они занялись смазанным ремнем. Они придавили меня — они кишели на мне, нагромождаясь всей кучей. Они скользили по моему горлу, их холодные губы изучающе тыкались в мои. Я был наполовину задушен их стискивающей толпой; омерзение, для которого мир не придумал названия, распирающим комом застряло в груди, сердце застывало тяжело и липко. Еще минута, и я почувствовал, что сражение идет к концу. Путы определенно ослабли. Я понял, что уже более чем в одном месте, они разгрызены. С нечеловеческим усилием я продолжал лежать тихо.
Я не ошибся в расчетах — и не питал ложных надежд. В конце всего я ощутил, что свободен. Подпруга повисла на мне обрывками. Но удары маятника уже заставляли сжиматься мою грудь. Саржа рясы была рассечена, и теперь он рассекал нижнюю рубашку. Еще два маха, и острая боль пронзила каждый мой нерв. Но миг спасения настал. Я взмахнул рукой, и мои избавители бросились врассыпную. Плавным движением — медленно, уклончиво, я осторожно скользнул вбок. И в следующий миг, я был свободен.
Свободен! — да, и в когтях Инквизиции! Едва я ступил со своего деревянного одра кошмаров на каменный пол темницы, как движение адской машины замерло, и на моих глазах маятник заскользил вверх, к потолку, увлекаемый невидимой силой. Это был урок, который раздавил мой дух окончательно. За каждым моим действием следили — не осталось никаких сомнений. Свободен! — избежав смерти в одной форме мучительной агонии, чтобы быть преданным чему-то худшему чем эта смерть. С этой мыслью я принялся нервно озираться вокруг, оглядывая заключающие меня железные заслонки. В них было что-то необычное — что-то изменилось, что именно — я не мог оценить сразу, но оно несомненно было здесь, в этих стенах. Несколько минут смутной и леденящей неопределенности я только строил бессвязные догадки. И лишь после этого осознал, что это, во-первых, тот самый сернистый свет, с самого начала озарявший камеру. Он лился из щелей около полудюйма в ширину, тянувшихся вокруг темницы в основании стен, которые оказались приподняты и совершенно отделялись от пола. Я попробовал, конечно, безуспешно, заглянуть в зазор.