Провидец Александр Энгельгардт
Шрифт:
Да он и сам не отрицает, что он не благотворитель, а ведёт капиталистическое хозяйство, ради прибыли. Ну, хороший пан, гуманный, но всё же пан. Так что горячей народной любви он вряд ли сыскал. Отсюда и ощущение неуютности при жизни его в деревне.
Но это только одна отрицательная сторона его деревенского быта. О другой стороне - произволе чиновников в отношении помещиков говорилось в предыдущей главе Только Энгельгардт ощущал этот гнёт в гораздо большей степени, чем другие помещики: ведь он был ссыльный государственный преступник, причём настолько опасный, что приговор ему вынес сам император. Во уж Энгельгардт согласился бы со словами поэта, если б они уже были тогда написаны:
Два на миру у меня врага,
Два близнеца, нераздельно слитых:
Голод голодных и сытость сытых.
Энгельгардт знал, что за ним установлен полицейский надзор, так и было написано в приговоре. Ну, надзирают - и ладно, лишь бы не навязчиво. Так дело и шло, как вдруг...
"Проявились
Словом, "когда появились злонамеренные люди, то развелось такое множество охотников писать доносы, что, я думаю, целые массы чиновников требовались, чтобы только успевать перечитывать все доносы. Все хотят выслужиться... Чуть мало-мальски писать умеет, сейчас доносы пишет. Совсем начальников загоняли, особенно к кому в стан попадёт подозрительный человек, который ни с кем не знается, в земстве не участвует, занимается каким-то хозяйством, клевер какой-то сеет, с мужиками никаких судебных дел не имеет. (А Энгельгардт именно и был таким.) Тут доносов и не обобраться.
Доносят, например, что к какому-то помещику тогда-то приходила толпа студентов. (А это были как раз те, что откликнулись на призыв Энгельгардта учиться крестьянскому труду и создавать "деревни интеллигентных мужиков".) Представьте себе, "толпа студентов" - ведь это что? Нельзя не сделать дознания. Едет начальник в деревню, подсылает для расспросов начальника пониже. Да, говорят мужики, были какие-то, к нему большой приезд, разный народ бывает, хозяйствовать учиться приезжают. Недавно вот один уехал, работать хотел, мужицкой работе научиться, не выдержал, кишку испортил и уехал. А кои и научатся, один был так ничего - до крестьянина куда, - а ничего, большую силу имел. Справляется начальник, расспрашивает и узнает, что действительно приходила целая толпа, что начальство одного учебного заведения прислало к помещику для обозрения хозяйства. Тьфу ты, черти!
– бесится становой.
Потом доносят, что такой-то ходит на деревенские свадьбы, разговаривает с мужиками, расспрашивает о хозяйстве, "восстановляет против других помещиков", вследствие чего крестьяне у них не работают, а у него работают, держит в числе работников дворян, студентов, нигилисток. Опять дознание, расспросы по деревне. Как же, говорят мужики, бывает и на свадьбах. Вон он намеднись у Ильича на свадьбе был, дочка баринова (Вера) до утра с нашими девками плясала. Бывает, вино пьет, песню до утра слушает, разговаривает, любопытный барин, примечательный. Хозяин, на расчет аккуратен - оттого к нему и на работу идут, у иных еще не жато, а у него ни снопа в поле, он да Безносовский барин первые на расчет господа, оттого у них и работают. Судов тоже не любит, никогда не судится, а что насчет потравы или поруба, так держи ухо востро. Порядок у него, топора, шкворня ни разу не пропало, потому что порядок, каждому на руки сдано. Разный народ к нему ездит, хозяйствовать учатся. И пашут, и косят, и молотят. У него, чтобы баловство какое - нет, в ряд со всеми гони... Как у него хозяйству не быть, расчет чистый, насчет денег первый сорт. У него денег много, ему из Питера присылают, он по деревням ходит, всё разузнает. Разузнает, спишет, в Питер отсылает, а ему за это оттуда денежки присылают - сотни по три присылают. Любопытствуют тоже, как хозяйство ведётся.
Доносит железнодорожный начальник, что к такому-то тогда-то двое весьма подозрительных молодых людей, черненький и белокуренький, приехали, и чемодан у них большой такой, тяжелый, еле втроем вынесли. Дознание. Оказывается, что к помещику дети-гимназисты приехали и чемоданчик у них с книгами - известно, гимназисты, им, чтобы не баловались летом, тоже кучу уроков задают.
Трудно и высшим начальникам: скачи за 35 верст, дознавай! Особенно нынешним летом трудно было, пока всё не перемололось".
При отъезде Энгельгардта из Петербурга одна родственница предупреждала его о такой опасности: многие, оказавшись в одиночестве, в глуши, спиваются. Он обещал: "не сопьюсь". И вот какой оборот приняло дело:
"Так как я прежде пил водку, то и в деревне продолжал пить. Пил за обедом и потом спал,
– все это сопровождается выпивками, в которых и я принимал участие. Случалось "гулять" здорово, настояще. Однако всё было ничего. И вот восемь лет прошло, а на девятом предсказание родственницы сбылось - спился. Теперь это уже дело прошлое, а спился, заболел, виденья одолевать стали...
Как это случилось? А вот послушайте...'
Нужно вам сказать, а я ужасно боялся всякого начальства, боялся безотчётно, нервно, так иные боятся мышей, лягушек, пауков. (На самом деле, Энгельгардт был человек не робкого десятка. Ведь как дерзко отвечал он полицейскому офицеру, который советовал ему уйти со сходки протестующих студентов. Но то было в Петербурге. А попав в Батищево и столкнувшись с полицейским произволом на местах, понял, что легко отделался - ссылкой в собственное имение. И что за любое неосторожное слово, любой неосмотрительный поступок может загреметь туда, куда Макар телят не гоняет.) Никак не мог привыкнуть к колокольчикам, особенно вечером, ночью, когда нельзя рассмотреть, кто едет. Как заслышу колокольчик, нервная дрожь, сердцебиение делается, беспокойство какое-то. Только водкой и спасался. Сейчас - хлоп рюмку. Проехали. Ну, слава Богу, отлегло от сердца. Если же на двор завернули, хватаю бутылку и прямо из горлышка... Так становой меня иначе, как выпивши, и не видал. Прежде у нас становой был ужасно проницательный человек - сейчас заметит. И спасибо ему, деликатный был человек, редко сам заезжал, всё через сотских посылал, а сотских я не боялся: может потому, что мужик, не при форме. Ну, а уж если необходимо было становому самому заехать, так первое слово: "Не беспокойтесь, ничего особенного нет". Славный был становой, шесть лет я под его начальством пробыл, как у Христа за пазухой жил, деликатный человек. Поступил потом другой становой, тоже прекрасный человек и наезжал редко. Ну, и я тоже всегда в аккурате был, чтобы и повода ко мне приезжать не было: подати внесены вовремя, дороги в исправности, а если знаю, что высшее начальство поедет, велю и на исправной дороге, и по сторонам землю поковырять, будто чинили, чтобы начальству. видно было, что о его проезде заботились, уважение имели. Приедут ли собирать с благотворительною целью - я и тут всегда в порядке; на крейсеров ли собирают, на крест ли, на лотерею ли - сейчас трояк отваливаю...
Наконец, и новое начальство наступило - тоже ничего, ко мне не заглядывает, потому всё в порядке. Но с прошлой зимы вдруг иначе пошло. Наезжает как-то начальник утром: разумеется, я, как заслышал колокольчик, сейчас хватил. Взглянув в окно, вижу начальнические лошади - еще хватил. Повеселел. Думал, за сбором - нет. Так, пустые бумажонки. Сидит, разговаривает, смотрит как-то странно, расспрашивает, кто у меня бывает, насчет посторонних лиц, что хозяйству учиться приезжают справляется. Узнаю потом, что и в деревне какой-то был, расспрашивал, и все больше у баб, кто у меня бывает, что делают, как я живу, какого я поведения, "то есть, как вы насчет женского пола", пояснили мне мужики. Через несколько дней опять начальник из низших, из новых, заехал. Поп завернул, вижу, странно как-то себя держит, говорит обиняками, намеками, точно оправдывается в чём. Стало меня "мнение" брать, а это уж последнее дело, мужики говорят, что даже "наносные" болезни больше от "мнения" пристают. Стал я больше и больше пить. Дальше - больше. Вижу, навещают то и дело. А я всякий раз выпью, да выпью, и всё в разное время: то днем, то утром, придётся, выпьешь и натощак. Чтобы не бегать за водкой, поставил бутылку в комнату на письменный стол. В ожидании наездов стал потягивать и без колокольчика.
Слышу и между мужиками толки, подстраивают их: "Будете вы, говорят, с барином своим в ответе. Что у него там делается? Какие к нему там люди наезжают? Видано ли дело, чтобы баре сами работали?".
Нужно заметить, что для интеллигентных людей, желающих сесть на землю, я признаю одну науку в хозяйстве - работать учись, по-мужицки работать, да еще в мужицкой шкуре. Желающему научиться хозяйству я говорю: "Поступай в работники, работай, паши, коси, молоти, по-мужицки работай, поживи с работниками, побудь в их шкуре". Русскому интеллигентному человеку именно недостает уменья работать, и нигде он этому так не выучится, как побывав работником-мужиком. Интеллигентного человека, желающего быть земледельцем, я ценю лишь настолько, насколько он мужик. Я убежден, что нам более всего нужны интеллигентные мужики, деревни из интеллигентных людей, что от этого зависит наше будущее. Если бы ежегодно хотя 1000 человек молодых людей из интеллигентного класса, получивших образование, вместо того, чтобы идти в чиновники, шли в мужики, садились на землю, мы скоро достигли бы таких результатов, которые удивили бы мир. Я верю, что в этом призвание русской интеллигентной молодежи. И находились люди, которые соглашались с моей системой обучения хозяйству, которые поступали в работники, работали, как мужики, и честно работали.