Провинциал, о котором заговорил Париж
Шрифт:
— Сударь, вы меня оскорбили, причем смертельно! — орал в ответ метавший кости шевалье д'Эскоман (для коего такие оскорбления, по слухам, были делом чуть ли не обыденным). — И вы мне за это ответите!
— Охотно. Где наши шпаги, Блеквуд?
— В соседней комнате, милорд… — испуганно ответил его спутник.
— Были! — зловеще хихикая, сказал Пишегрю и, в мгновение ока схватив обе стоявших в углу шпаги, выкинул их в окно, где они жалобно зазвенели на брусчатке. — Мы вам сейчас покажем, английские еретики, как оскорблять честных людей!
И он выхватил из ножен — нет, не шпагу, а охотничий нож, широкий, с загнутым концом. Д'Эскоман и его напарник проворно выхватили шпаги.
— Ах, вот так? — взревел высокий англичанин. — Значит, это не только притон, но еще и логово убийц? Блеквуд, хватайте кресло! Будем, черт побери, продавать наши шкуры подороже!
Однако от его спутника не было особого толку — он испуганно отпрянул в угол с видом записного труса, бормоча:
— Попробуем как-то договориться, быть может? — и, внезапно ринувшись к распахнутому окну, что есть мочи заорал, перевесившись через широкий подоконник: — К оружию! Убивают! Грабят! Дозор сюда, кликните дозор! Здесь убивают дворян из английского посольства!
Д'Эскоман втащил его назад за ворот камзола, но на улице уже начался неизбежный в таких случаях переполох — сбегались зеваки, громко перекликаясь меж собой, а люди более степенные и законопослушные подхватили призыв англичанина, во всю глотку кликая дозор. Ясно было, что замыслы Пишегрю провалились.
Д'Артаньян, однако, ринулся в комнату, руководствуясь не стремлением примкнуть к победителям, то есть к полицейским стражникам, судя по топоту, уже сбегавшимся с трех сторон, а побуждаемый собственными представлениями о чести — коим все происходящее здесь решительно противоречило.
В мгновение ока он уколол концом шпаги Пишегрю повыше локтя — отчего маркиз взвыл от боли и неожиданности, выпустив нож; двумя прыжками оказался рядом с напарником де Эскомана и выбил у него шпагу отточенным приемом, а самого де Эскомана, упершись клинком ему в живот, заставил попятиться. После чего произнес, обращаясь к высокому англичанину:
— Сударь, хоть вы и англичанин, но не в обычае французских дворян завлекать кого бы то ни было в игру, чтобы потом зарезать. — Он не без некоторой рисовки сделал изящный жест шпагой. — Вас никто не обидит, клянусь честью.
— Очень хочется вам верить, сударь, — настороженно произнес высокий англичанин, изготовившийся обороняться тяжелым креслом, поскольку других предметов, пригодных на роль оружия, в комнате попросту не имелось. — Но лица этих господ, точнее, уж простите, рожи… Эй, за спиной!
Д'Артаньян проворно обернулся, как раз вовремя: недавние друзья собрались с духом и вновь попытались напасть. Пишегрю бесповоротно выбыл из схватки, он стоял в углу, зажимая ладонью пораненное место (укол острием шпаги был пустяковым, так что дело было скорее в осторожности маркиза) с видом получившего смертельную рану воителя, готовящего для сподвижников пафосное предсмертное слово. Однако двое остальных, немного опамятовавшись, предприняли было попытку довести дело до конца, они надвигались с решительными лицами, но клинки в руках явственно подрагивали: данные господа были не из завзятых бретёров…
Гасконец без труда отбил мотнувшийся в его сторону клинок, сделал плие, как танцор, уклонился и наотмашь хлестнул д'Эскомана шпагой по лицу. Второй шулер, видя такое и слыша вопль сотоварища, предпочел отступить.
Дверь распахнулась от сильнейшего пинка, и в проеме показались несколько грозно наклоненных алебард, за которыми маячили исполненные охотничьего азарта физиономии стражников. Коли уж им случилось ворваться в кварталы Веррери в достаточном количестве, они намеревались, по лицам видно, отыграться за все предшествующие страхи, поношения и поражения. Хорошо осведомленному об этой их привычке д'Артаньяну стало немного неуютно.
Вдобавок, что печальнее, англичанин по имели Блеквуд бросился к стражам закона и завопил:
— Скорее сюда, друзья мои! К оружию! Эти четверо злодеев хотели нас зарезать, ограбить и шулерски обыграть!
«О, эти англичане! Стоило ли спасать подобного негодяя?» — с философской грустью и непритворной обидой подумал д'Артаньян.
Перспектива попасть в число обвиняемых его нисколечко не прельщала. Англичане, как известно всякому французу, представляют собой образец низости и коварства, если и второй чужеземец, спасенный им, подтвердит слова спутника…
Окно второго этажа располагалось не столь уж высоко — и стоявший ближе других к нему д'Артаньян, не раздумывая, выпрыгнул на улицу. Он устоял на ногах, даже каблуки не сломал, — и, моментально протолкавшись меж опешившими зеваками, не успевшими его задержать, бросился в первый же переулок, выскочил на улицу Веррери и помчался в сторону церкви Сен-Мерри, откуда ближе всего было до моста Нотр-Дам.
Довольно скоро он убедился, что никто его не преследует, и зашагал степенно, как и пристало королевскому гвардейцу. Столь неожиданное разочарование в прежних друзьях, обернувшихся вульгарными головорезами, способными без зазрения совести убить человека ради презренного металла (пусть даже и англичанина), повергло гасконца в уныние, и он долго гулял по Новому рынку, в конце концов зашел в кабачок, меланхолично осушил бутылку божансийского вина и лишь потом покинул остров Сите.
На углу его дожидался Планше. Увидев сумрачно бредущего хозяина, малый проворно кинулся навстречу и заступил дорогу, не давая д'Артаньяну сделать ни шагу:
— Сударь, подождите! Может, вам и не стоит спешить домой…
— Что случилось? — поинтересовался д'Артаньян без особого интереса — даже божансийское вино, обычно им любимое, не смогло сегодня поднять настроение.
— Сразу столько событий, сударь, что и не знаю даже, с какого начать…
— Начинай с самого плохого, друг Планше, — вяло сказал д'Артаньян с видом трагического героя из пьесы великого Корнеля, на коего в течение первого действия несчастья сыпались, как зерно из распоротого мешка. — Начинай с того, что ты сам полагаешь особенно плохим…
Ненадолго призадумавшись, сметливый слуга решительно сказал:
— Во-первых, сударь, господин Бриквиль отдал богу душу в тюрьме Консьержери…
— Не знаю, что там насчет остального, но это и впрямь самое плохое, — согласился д'Артаньян, еще сильнее ощутив себя персонажем Корнеля. — Что же, эти звери-тюремщики запытали его до смерти? Безобразие, куда смотрит король…
— Да что вы, сударь… Его и пальцем никто не успел тронуть. Сам помер, как мне шепнул писец комиссара де Морнея. Едва его привели в Консьержери, он брыкнулся на пол и помер… Лекарь говорит, все из-за обширного разлития желчи и общей меланхолии становых жил…