Провинциал, о котором заговорил Париж
Шрифт:
— Уж это несомненно, — пробормотал себе под нос гасконец.
И форменным образом затрепетал, как колеблемый ветром сухой осенний лист. Осуществи мадам де Кавуа свое намерение, жизнь гасконца, что он прекрасно понимал, обратилась бы в сущую каторгу, некое подобие затворничества девиц из хороших семей, которых до совершеннолетия отдают на воспитание в пользующиеся хорошей репутацией монастыри. Безусловно, госпожа де Кавуа превзошла бы любую строгую аббатису…
Что хуже всего, на лице капитана де Кавуа моментально расцвела одобрительная улыбка — как догадался тут же д'Артаньян, супруг госпожи де Кавуа тут же сообразил, что в этом случае сам он непременно избавится от толики бдительной опеки жены, переложенной частью на гасконца, и даже не скрывал эгоистичной радости…
— Нет, к сожалению, не получится, — подумав, сказала госпожа де Кавуа. — Дом у нас определенно тесноват, как ни ломаю голову, не могу придумать, как выделить вам комнату… Придется вам все же отправляться на улицу Могильщиков…
— Как жаль! — лицемерно воскликнул д'Артаньян, себя не помня от радости.
В отличие от него, капитан де Кавуа огорчился непритворно.
— Да, и вот еще что, — сказала госпожа де Кавуа. — До меня дошли слухи, что вы наравне с самыми отъявленными парижскими повесами развлекаетесь тем, что глотаете дым этой отвратительной американской травы, как ее там… Что за ужасное новшество! Есть в этом что-то от козней врага рода человеческого: вспомните, кто пускает дым изо рта… То-то! И наконец, это вдобавок ко всему еще и портит дыхание. Луи однажды из любопытства предался этому новомодному пороку — и я его заставила полчаса полоскать рот ароматной кельнской водой, потому что при попытке его меня поцеловать ощутила столь неприятное дуновение, что описать невозможно…
— Госпожа де Кавуа, — истово произнес гасконец. — Даю вам слово дворянина, что собственными ушами слышал, как заслуживающий всякого доверия господин де Ла Валет, недавно вернувшийся из Нового Света, рассказывал, что дымом никотианы там дышат многие, в том числе и духовные лица, даже один кардинал…
С типично женской логикой госпожа де Кавуа отпарировала:
— Ну и что? Духовным лицам не приходится целоваться с женщинами — по крайней мере, так им предписано… Обещайте покончить и с этой омерзительной привычкой, слышите?
— Обещаю, — уныло ответил д'Артаньян, готовый принести любые обеты и даже попытаться их выполнить, лишь бы покончить наконец с пребыванием в этом пыточном зале, где роль палача выполняла молодая и очаровательная женщина, способная, пожалуй что, и впрямь руководить каким-нибудь министерством.
— Ступайте, — смилостивилась хозяйка. — И хорошенько зарубите себе на носу, что наблюдать за вами я буду пристально. Горе вам, если не сдержите обещаний!
Глава двадцать третья О том, как легко сделатьсчастливым бравого швейцарца
Выйдя из дома де Кавуа, д'Артаньян побрел, не разбирая дороги, столь удрученный и подавленный, что, вполне возможно, он не обратил бы даже никакого внимания на громкие насмешки мушкетеров короля в его адрес, прозвучи они рядом.
В таком расстройстве чувств он оказался впервые в жизни. Точности ради необходимо уточнить, что на главном месте, конечно, был страх — страх лишиться пусть и скромных, но достижений, пусть и подмоченной, но репутации победителя гвардейцев де Тревиля, покинуть Париж не по собственной воле, вернуться в свой глухой и сонный Беарн, где, конечно же, придется столкнуться с неприкрытыми насмешками. Люди склонны ненавидеть своих земляков, совершивших ослепительный взлет из окраинной провинции, — но еще более яростно они издеваются над теми, кто потерпел неудачу и вынужден был вернуться назад, в унылую глушь…
Он нисколечко не сомневался, что госпожа де Кавуа не колеблясь приведет при нужде свои угрозы в исполнение. Ей это, безусловно, удастся. Ей всегда все удается. Она, наверное, единственная женщина в Париже, не связанная с кардиналом тайными делами или романтическими узами, которую он принимает исключительно ради удовольствия побеседовать с веселой и умной дамой… Второй такой не было и нет. Приказ о высылке из Парижа кардинал подпишет не колеблясь — если только не примет других, более решительных мер, оскорбленный тем, что похождения гасконца невольно бросили тень на него и его людей.
Однако точности ради необходимо и добавить, что страх был не единственным чувством, терзавшим д'Артаньяна. Он был молод, не успел еще очерстветь душой и испортиться окончательно (несмотря на все старания Пишегрю и его банды), а потому вчерашний провинциал, воспитанный в захолустной чистоте нравов, искренне раскаивался в том, что натворил, — а заодно и в собственной глупости, не позволившей прежде разглядеть подлинное лицо недавних дружков.
А в общем, именно такое сочетание глубоких чувств — страх перед крушением всех жизненных надежд и неподдельное раскаяние — как раз и способно оказать надлежащее действие, вразумив зарвавшегося юнца самым убедительным и действенным образом…
— Д'Артаньян, вы что, так зазнались после очередной победы, что не узнаете скромных друзей?
Спохватившись, гасконец поднял голову и увидел с полдюжины своих добрых знакомых, стоявших у входа в таверну «Голова сарацина» аккурат под потемневшей вывеской, на которой некий неизвестный художник изобразил предмет, давший название заведению, — как уж сумел. Признанные мастера вроде великого Леонардо или славного Джотто, безусловно, не признали бы в безымянном творце ровню, а синьор Джорджо Вазари вряд ли включил бы его имя в свои труды, но, по крайней мере, не стоило отрицать того безусловного факта, что кистью трактирного живописца двигало истинное рвение, побудившее выбрать не то что кричащие — вопящие сочетания красок, вот уже лет двадцать, несмотря на злобное критиканство со стороны природных стихий вроде дождя и града, поражавшее воображение прохожих.
Д'Артаньян вежливо раскланялся. Собравшиеся здесь дворяне, несмотря на беззаветную любовь к покрытым пылью заветным бутылочкам, костям, картам и непринужденным особам женского пола, все же были не из тех, чьего общества госпожа де Кавуа, безусловно, не одобрила бы. Скорее уж они подходили под определение «достойной компании», но д'Артаньян был настолько напуган и удручен, что готов был шарахнуться даже от уличного мальчишки, предложившего бы сыграть в камешки…
— Хорошие новости, д'Артаньян! — воскликнул усач Бернажу, гвардеец кардинала. — На заднем дворе только что начали разгружать повозку с испанским вином. Если поторопить слуг и кинуть им пару ливров, уже через четверть часа расправимся с полудюжиной стеклянных испаночек. Потом можно будет метнуть кости и отправиться к матушке Жемблу — Страатман совершенно точно выяснил, что вчера к ней прибыли некие девочки из Тулузы…
Глядя на него с неописуемым ужасом, д'Артаньян сказал:
— Благодарю вас, Бернажу, но я не пью…
— Не — что? — воскликнул пораженный гвардеец.
— Я более не пью вина. Только воду.
— Д'Артаньян, бросьте шутить! Момент выбран самый неудачный. Мамаша Жемблу как раз справлялась о вас, долго не видела…
Воздев глаза к небу, д'Артаньян кротко произнес:
— Господи, прости этой заблудшей женщине то, что она вынуждена промышлять таким ремеслом…
У обступивших его приятелей лица стали понемногу вытягиваться. Кто-то тихонько сказал: