Провинциал, о котором заговорил Париж
Шрифт:
Он зорко следил за выражением лиц этой парочки — и подметил, что в быстром взгляде, коим они обменялись, определенно присутствовала некая растерянность, отчего душа д'Артаньяна мгновенно возликовала: есть такая уверенность, что нет у них ни надежных свидетелей, ни весомых улик! Общими фразами пугают пока что…
— Так в чем же мое преступление, господа, объясните? — воскликнул д'Артаньян, решив, что сейчас самая пора перейти в наступление. — Кто и в чем меня уличает? Что я сделал? Укрепления изучал? Пушки в арсенале считал? Секреты выведывал? Совращал какого-нибудь доброго
При последних его словах оба вновь переглянулись, но уже с совершенно другим выражением лиц. Развивая успех, д'Артаньян продолжал уверенно:
— Или у вас все-таки есть свидетели, уличающие меня в одном из этих гнусных преступлений, а то и всех сразу? Приведите хоть одного, вдруг я при его виде дрогну и раскаюсь? Молчите?
— Подождите, — неуверенно сказал старший бальи. — Вы так верно сказали о римской церкви… Надо ли понимать, сударь, так, что вы — протестант?
Д'Артаньян саркастически рассмеялся:
— А кто же я, по-вашему?! Мерзкий католик? — Вовремя вспомнив, что в качестве доказательства ему могут устроить экзамен по каким-нибудь гугенотским тонкостям, в которых он не разбирался нисколечко, гасконец спешно добавил: — К великому моему сожалению, протестант я по молодости лет нерадивый, ни одной молитвы толком не помню, не разбираюсь, откровенно говоря, в богословских хитросплетениях, но на то богословы есть… Главное-то — я убежденнейший протестант, и точка! Да я… Я…
У него вдруг — как всегда бывало с д'Артаньяном в минуты нешуточной опасности — родился в голове великолепный план. Точнее, пришли на ум воспоминания об устроенной в Менге проказе. Не колеблясь, д'Артаньян размашистыми шагами прошел к ближайшему окну, повернулся в профиль и, постояв так некоторое время безмолвно, громко спросил:
— Вам не кажется, что я похож на своего отца?
— Ну… — растерянно промолвил старший бальи. — Всякий похож на своего отца — и я, и Ван Бекелар, как говорят…
— Тут все дело в том, какой отец, — грустно признался д'Артаньян. — Неужели не замечаете? Странно, мне многие говорили… Тут все дело в том, какой отец, господа! Я — сын великого государя Генриха Четвертого! Присмотритесь хорошенько. Охотно допускаю, что вы не видели его вживую, но монеты-то с его незабываемым профилем не могли не видеть! Присмотритесь ко мне как следует, говорю я вам!
И застыл, горделиво выпрямившись, так что бьющее в окно солнце освещало его профиль во всей красе.
Старший бальи что-то быстро проговорил младшему по-голландски — для д'Артаньяна, не владевшего здешним языком, это звучало как нечто похожее на «бре-ке-ке-кекс».
— Бре-ке-ке-кекс… — произнес младший и сломя голову выбежал из комнаты.
Он почти сразу же вернулся, неся что-то перед собой в сжатом кулаке. Передал этот предмет начальнику — д'Артаньян уголком глаза рассмотрел монету.
Держа ее перед собой двумя пальцами вытянутой руки, старший бальи принялся сосредоточенно водить головой вправо-влево, глядя то на монету, то на д'Артаньяна, с гордым видом скрестившего руки на груди.
Вскоре оба вновь затянули свое «бре-ке-кекекс». Не разбирая ни слова,
И громко произнес, не глядя на них:
— Вы убедились, господа мои? Странно, что не заметили раньше столь очевидного сходства…
— Это так неожиданно… — произнес старший бальи.
— Да уж, я думаю, — сказал д'Артаньян, возвращаясь к столу и бесцеремонно усаживаясь в одно из кресел. — Вы тоже можете сесть, господа, давайте без церемоний… Как вы, должно быть, прекрасно понимаете, я — незаконный сын. Истина требует уточнить, что подобных сыновей у моего великого отца было, как вам, должно быть, известно, превеликое множество… но разве это, черт побери, что-либо меняет? Коли в моих жилах течет та же кровь великого короля, что и у раззаконнейших сыновей! Не законный, но родной! Батюшка меня любил по-настоящему, я помню его ласковые руки и орлиный взор…
— Значит, вы изволите быть протестантом? — осторожно спросил старший бальи, уже совершенно переменившись в лице, — он явно не представлял себе, как держаться со столь неожиданным визитером и что в таком случае следует предпринять.
— Ну конечно, я же говорил, — сказал д'Артаньян уверенно. — я вырос в… в Лимузене, в старинной и знатной гугенотской семье, мы, бывало, за стол не садились, не оплевав предварительно портрет римского папы…
Зарываться, конечно, не следовало — в глазах обоих его пленителей еще присутствовало некоторое сомнение. Эти двое — не чета простодушному трактирщику из Менга, полиция везде одинакова, и глупцы там попадаются крайне редко. Что бы придумать такое, чтобы уж совершенно поразить их воображение? Ага!
— Во время своих путешествий я частенько встречался с самозванцами самого разного пошиба, господа, — признался он доверительно. — И вынес одно твердое убеждение: всякий раз они сводили дело к тому, что вымогали деньги у городских властей. Позвольте вас заверить, что у меня нет и не было подобных намерений — по которым сразу и изобличают самозванцев. Наоборот, я прибыл сюда, чтобы устроить одно очень серьезное предприятие, о сути которого позвольте уж пока умолчать… но одно могу вам сказать: Нидерланды от этого только разбогатеют. Не желаете ли убедиться?
Он с самым небрежным видом вытянул из кармана тяжеленный кошелек, полученный от Винтера, чье содержимое пока что сохранялось в целости, развязал тесемочки и наклонил замшевый мешок над столешницей.
Золотой поток хлынул на нее, издавая самый приятный на свете звон. Двойные испанские пистоли громоздились на потемневшей доске стола живописно и крайне внушительно. Пара монет сорвалась со стола, покатилась по полу. Краем глаза д'Артаньян подметил, что младший бальи проворненько придавил их подошвой сапога — и тут же уставился в потолок с наивнобезразличным видом, словно и не было у него под ногой золотых кругляшей. Старший этого не заметил — он таращился выпученными глазами на груду золота с тоскливо-жадным выражением голодного кота, отделенного от миски с густыми сливками толстым непреодолимым стеклом…