Провинциальное развлечение

Новый роман Анри де Ренье «Провинциальное развлечение», написанный в обычной для его творчества последних лет манере спокойного повествования, представляет собою весьма ядовитую сатиру нравов провинциального французского городка. Мишенью этой сатиры является не столько французский буржуа, который, начиная с Флобера, не раз подвергался насмешкам литературы как отечественной, так и иностранной, сколько люди, фамилия которых снабжена приставками «де», «де ла», «ле», т. е. потомки некогда блистательного французского дворянства. По сравнению с написанным двадцать лет тому назад романом «Каникулы скромного молодого человека», фоном которого служит такой же провинциальный городок с такими же его обитателями, «Провинциальное развлечение» дает картину, к краскам которой прибавлено много желчи.

И здесь, как и в «Каникулах», провинциальный городок служит фоном личных переживаний, но носителем их является на этот раз не шестнадцатилетний подросток, в котором происходит наполняющее его смутною и радостною

тревогою пробуждение мужчины, но отцветающий «парижанин», бессмысленно и «рассудительно» расточивший жизнь на чувственные наслаждения, пресыщенный жизнью и изнывающий от скуки, подводящий безрадостный итог эпикурейского существования. Записками своего героя Ренье лишний раз подчеркивает ничтожество характеров изображаемого им класса людей, неспособных ни на что великое и героическое, ни на любовь, ни на преступление. С этой целью рассказываемая им история искусно противопоставляется истории из столь любимого Ренье прошлого Франции, когда даже преступник был значителен в своем преступлении, умел сохранить и свободу духа, и мужество всенародно покаяться.

По композиции роман Ренье напоминает лирическую поэму — медлительно текущее повествование то и дело сопровождается отступлениями: грустью о невозвратном, несовершенном и утраченном, страстными призывами к «случаю» наполнить живым содержанием пустую жизнь, описанием красот природы. Точность языка и четкость образов свидетельствуют о твердой воле и ясности мысли автора, который, на шестом уже десятке, продолжает с неослабеваюидим напряжением творить искусно построенные и прекрасные произведения.

А. Франковский

1925

Г-ну Луи Галлье ле Шену,

члену Французской академии,

43, улица Генего, Париж, VI-е

8 апреля 192…

Досточтимый и дорогой мэтр!

Посылая Вам рукопись, о которой я Вам говорил, я напоминаю Вам, согласно Вашей просьбе, обстоятельства, отдавшие ее в мое распоряжение. Предварительно позвольте мне поздравить себя со счастливой встречей, представившей мне случай познакомиться с писателем нашего времени, к которому я проникнут самым живым и самым искренним восхищением. Прекрасные романы, в которых Вы с изумительною точностью и беззлобною ирониею описываете жизнь провинции как нашего времени, так и прошлых эпох, всегда были одним из моих любимых чтений. Сам будучи несколько знаком с бытом, коего Вы даете столь живые и столь живописные картины, я могу лишь преклониться перед истинностью Ваших изображений. Ни одной черты, ни одной краски, которые не отличались бы самой безупречной правдивостью. Впрочем, прилично ли мне иметь вид человека, выдающего свидетельства, которые он не уполномочен Вам выдавать, и расточающего похвалы, которыми Вы и без того засыпаны? Извините же мне мою дерзость и позвольте лишь навсегда сохранить благодарное воспоминание о счастливом стечении обстоятельств, подарившем мне три драгоценных вечера, проведенных мною, недостойным, в обществе столь прославленной знаменитости.

Конечно, было бы самым пустым тщеславием приписывать эту случайность какому-нибудь другому обстоятельству, кроме нашего одновременного пребывания в унылом отеле маленького городка, где еще сохранился так давно уже вышедший из моды обычай «общего стола». Случайное соседство и перспектива курить сигару в одиночестве побудили Вас, без сомнения, обратиться ко мне с несколькими вопросами. Ваша снисходительность была столь велика, что Вы не остались недовольны моими ответами, и таким-то образом между одним из Сорока и скромным страховым инспектором образовалась мимолетная связь, о которой у меня останется неизгладимое воспоминание. Отныне этот маленький сонный городок Мениль-сюр-Тарв всегда будет присутствовать в моей памяти, потому что я обязан ему одною из самых приятных встреч в моей жизни. Я должен, однако, прибавить, что милостивый интерес, которым пожелал почтить меня автор «Провинциалки из провинции» и «Этих людей», относился не столько к случайному соседу за столом, каким я был для него, сколько к инвалиду войны, пустой рукав которого показался Вам достаточно вескою рекомендациею. Ваша отеческая заботливость была так велика, что я не мог не рассказать Вам, что рана моя была получена в одном из сражений, следовавших за победою на Марне и служивших ее завершением. Простое упоминание об этой ране не удовлетворило Вашей симпатии, Вы захотели узнать обстоятельства, при которых она была получена, и Ваша настойчивость побудила меня рассказать Вам о лечебном заведении доктора Брюно. Это лечебное заведение, досточтимый и дорогой мэтр, возвращает нас к теме моего письма.

В самом деле, — как я уже сообщал Вам в день нашей встречи за table-d'hote'ом гостиницы «Мир», в маленьком городке Мениль-сюр-Тарв, который, замечу в скобках, кажется, создан для того, чтобы служить рамкою одного из Ваших романов, — когда разорвавшийся снаряд ранил меня, убив рядом со мною двух моих солдат, и принудил меня отказаться от командования

моим отрядом, я был перенесен в походный госпиталь, размещенный в постройках, которые были заняты раньше клиникою доктора Брюно. Впрочем, эти постройки были в довольно плохом состоянии и потерпели значительные повреждения, ибо уже в самом начале немецкого наступления подверглись серьезной бомбардировке с вражеских аэропланов. Понятно, больные не были пощажены. Правда, была предпринята их эвакуация, но она оказалась нелегкой операцией. Вообразите себе любопытное зрелище, какое должна была представлять эта колония помешанных, маньяков, неврастеников. В довершение невзгод эти несчастные были застигнуты аэропланами и обильно политы пулеметным дождем. Мой друг, подпоручик Гютэн, был свидетелем этой бойни. Он видел придорожный ров, весь наполненный растерзанными трупами. Но оставим этих несчастных и возвратимся в заведение доктора Брюно, где я, жестоко страдающий от своей раны, не без удовольствия принял предложенные мне заботы и постель.

Состояние моего здоровья заставило меня остаться там в течение некоторого времени. Меня поместили в одном из павильонов, больше всего пострадавшем от немецкой бомбардировки. Была снесена часть крыши и разворочен большой кусок стены. Однако две комнаты оставались еще обитаемыми. Мне отвели одну из них в нижнем этаже. Кое-как были заделаны разбитые окна и заклеено полоскою бумаги каминное зеркало, которое разделяла на две части досадная трещина. Но моя рука не склеивалась так легко, как это раненое зеркало, и я проводил довольно унылые дни в этой комнате. Я испытывал сильные боли и смертельно скучал. Не будь этого, маловероятно, чтобы я бросил взгляд на записную книжку, которую принес мне однажды, желая развлечь меня, ухаживавший за мною санитар. Он нашел эту вещицу под обломками штукатурки. Я небрежно взял ее и несомненно вернул бы моему бравому санитару, если бы мое внимание не было привлечено крайнею мелкостью и исключительною каллиграфичностъю почерка, покрывавшего эти листочки своими необыкновенно частыми строчками. Тогда мне пришла в голову мысль занять свою праздность расшифровыванием и чтением этих микроскопических знаков.

Сначала не показавшаяся мне интересною, рукопись, по мере моего углубления в нее, все больше привлекала мое любопытство. Это было, наверное, произведение одного из пациентов доктора Брюно, может быть, одного из тех, которых мой друг, подпоручик Гютэн, видел во рву с изуродованными трупами. Может быть, он занимал ту самую комнату, где я начал читать его прилежные записи, однако не в ней я закончил чтение, прерванное обострением моей болезни — обострением, повлекшим за собою отправку меня в другой госпиталь и вынудившим ампутацию моей руки. Так что уже будучи вылечен и поправляясь, я, пользуясь единственною оставшеюся у меня рукою, мог снова обратиться к вышеупомянутой рукописи. Санитар положил ее в мой чемодан в момент моей отправки по назначению, которое легко могло остаться недостигнутым. Закончив расшифровку этих странных страниц, я позабыл о них, и они оживились в моей памяти лишь во время одной из наших бесед в Мениль-сюр-Тарв, когда у нас зашла речь о некоторых странностях провинциальной жизни. Тогда-то я сообщил Вам об этой рукописи. Посылаю ее Вам, и мне очень хотелось бы узнать Ваше мнение о ней, которое, помимо моей признательности, дало бы мне также повод вновь выразить Вам, досточтимый и дорогой Мэтр, мое глубокое восхищение и мою почтительную симпатию.

Этьен Лебрен

20, авеню де-ла-Бурдоннэ, VII-e

Когда я возвратил ключ консьержу и условился встретиться с ним на вокзале перед отходом одиннадцатичасового поезда, по сдаче им моего багажа и получении для меня билета, я предоставил ему закрыть дверь особняка и не без легкого волнения в последний раз услышал ее тяжелый шум. На мгновение я обернулся и посмотрел с тротуара на фасад со спущенными решетчатыми ставнями. Сочетание этого слепого фасада с почти пустынною улицею и надвигавшимися сумерками представляло довольно мрачную картину. С соседнего садика слетело на мостовую несколько листьев, и их сморщенная порыжелость возвещала, что пришла осень и что за нею не замедлит последовать зима. Свежесть этого вечера служила первым уведомлением о ней. Легкий туман делал расплывчатыми очертания предметов и сообщал изрядную меланхоличность этой малолюдной улице квартала Пасси, носящей имя нашей славной элегической поэтессы.

Эта знаменитая и несчастная женщина имела довольно печальную судьбу, и лавр ее славы увенчал своею бессмертною горечью ее жалкое, тощее, костлявое и некрасивое лицо. Впрочем, я не был чрезмерно расположен растрогиваться участью Марселины Деборд-Вальмор. Меня больше интересовала моя собственная участь, и, хотя к ней и не приложимо было громкое название «трагической», она не казалась мне слишком радостною. Я переживал момент своего существования, который не приносил мне сколько-нибудь заметного удовлетворения, а перспектива ожидавшего меня будущего была не из приятных, ибо она состояла прежде всего в знании, что я никогда больше не переступлю порога этой двери из прекрасного, отличной работы, дуба, закрытой за мною г-ном Жюлем Преларом, консьержем элегантного и комфортабельного особняка. В последний раз я мог созерцать его изящную и правильную архитектуру и счастливые пропорции, установленные к тому же по моим собственным планам, когда пятнадцать лет тому назад я решил «строиться».