Проводник смерти
Шрифт:
— И не боишься? — недоверчиво переспросил егерь.
Илларион пожал плечами.
— Да как тебе сказать. Не то, чтобы боюсь, а… ну, не хочу, пожалуй. Организм, он ведь дурак, ему ничего не втолкуешь. Ему, бедняге, дико: как же это — все останется, а меня не будет?
— И как же ты справляешься? — с неподдельным интересом спросил Федор Григорьевич. Ему действительно было интересно. Илларион непостижимым образом ухитрялся повернуть любой, самый мимолетный и пустой разговор так, что собеседник потом долго чесал в затылке и удивлялся: как же это ему самому
— Как справляюсь? — переспросил Илларион. — Да как все, так и я. Голова на что? Не могу же я позволить скелету собой командовать.
— Какому скелету? — удивился егерь.
— Да своему скелету, какому же еще!
— Ох, и здоров же ты языком чесать, — проворчал Нефедов, бросая окурок в горячую золу. Бумажный мундштук сразу потемнел, задымился и вдруг весело вспыхнул по всей длине, в считанные секунды сгорев дотла. — Ты мне лучше скажи, только без обид: с чего это козлихин пацан решил, что ты браконьер?
— А, — оживился Илларион, — доложили, значит!
Ну, пойдем.
Они подошли к машине, и Забродов распахнул дверцу багажника. В багажнике влажной спутанной грудой громоздилась сеть. Нефедов поднял брови: сеть как-то совершенно не вязалась с тем, что он знал об Илларионе.
— Это он, наверное, подсмотрел, как я сеть вытаскивал, — сказал Забродов. — Не хмурься, Григорьевич, рыбы в ней почти не было. Видно, недавно поставили.
Надеюсь, ты не думаешь, что это мое хозяйство?;
— Не волнуйся, — проворчал Нефедов. — Хозяйство знакомое. У нас в деревне только козлихин зять такие плетет. Что-то Колька мудрить начал. Мальчонку подослал…
— Колька — это такой здоровенный, белобрысый? — уточнил Илларион. — На глазок лет тридцать — тридцать пять, немного косолапит… Он?
— Вылитый, — сказал удивленный Нефедов.
— Ну, так он, наверное, заболел. Рука у него болит, и еще челюсть. И шея наверняка не ворочается. Можешь пойти, навестить больного. А вот это, Забродов нырнул в салон машины и вернулся с обшарпанным одноствольным дробовиком в руках, — вот это ему гостинец. Я бы его ленточкой перевязал, да взять ее негде.
— Ну, стервец, — принимая дробовик, сказал Нефедов.
— Надеюсь, не я? — испуганно спросил Илларион.
Глаза его при этом смеялись.
— Не ты, не ты… Ах, стервец! Предупреждал ведь я его… Да что тут предупреждать! Жить-то надо.
— Это точно, — сказал Забродов. — Жить надо прямо сейчас, а на то, что будет через полсотни лет, наплевать.
— Представь себе, — буркнул Нефедов, переламывая ружье и нюхая патронник.
— Патрон — вот, — сказал Илларион, вынимая из кармана ядовито-зеленый картонный цилиндрик и протягивая его егерю. — Не нюхай, не нюхай, выстрелить он не успел.
— Теперь ясно, почему ты в кустах сидел, — откликнулся Федор Григорьевич, со щелчком ставя ствол на место и пряча патрон в карман дождевика.
— Да не сидел я в кустах! Лежал себе на травке…
Ты мне, между прочим, чуть руку не оттоптал.
— Лежал он… Интересно, где тебя научили так лежать? Да ладно, ладно, это я так… Знаю, что все равно не скажешь. В разведке, что ли, служил?
— Ну, вот видишь, — сказал Илларион, — ты сам ответил на все свои вопросы.
— Неужто догадался? — обрадовался егерь.
— А вот это я не знаю, — виновато ответил Забродов.
Через три дня бывший инструктор учебного центра спецназа ГРУ Илларион Забродов вышел на крыльцо сторожки, в которой обитал егерь Нефедов, и с удовольствием потянулся, хрустнув суставами.
Было начало шестого, солнце еще не взошло, и предутренний воздух приятно холодил обнаженный торс отставного спецназовца. Илларион глубоко вдохнул и резко выдохнул, сбежал с крыльца, высоко подпрыгнул и бросился бежать по грунтовке, которая начиналась сразу за подворьем Нефедова, взяв с места убийственно быстрый темп. Откуда-то с веселым лаем вывернулся бестолковый Бубен и помчался рядом, норовя ухватить за штанину. Этот бездельник сразу сдружился с Забродовым.
«Два сапога пара», — сказал по этому поводу суровый Федор Григорьевич.
Километра через полтора пес отстал, вернувшись на кордон, и дальше Забродов побежал один. Бежать по лесу было легко — воздух здесь был гораздо чище, чем на Малой Грузинской, и вдоволь напоенные кислородом мышцы, казалось, совсем не чувствовали усталости. Добежав до деревенской околицы и всполошив собак, Илларион повернул обратно, с удовольствием ощущая, как последствия вчерашнего прощального ужина покидают организм через открытые поры.
Ему было хорошо. Сейчас он переживал один из очень редких в его жизни моментов. Его устраивало все без исключения: погода, воздух, вчерашний ужин, сегодняшняя пробежка, состояние природы и собственного организма, и даже предстоящее возвращение в Москву, по которой он успел соскучиться. Его ждали книги и неторопливые беседы за чаем со старым антикваром Пигулевским, а также язвительные споры со старинным другом и сослуживцем Андреем Мещеряковым, который все никак не мог дослужиться до генерала, и огни вечерней Москвы — все то, из-за чего он не мог покинуть город и окончательно перебраться в какую-нибудь лесную сторожку.
Даже ставшее за последние годы привычным ощущение ненужности и бесцельности собственного существования, с которым Иллариону приходилось бороться днем и ночью, отошло куда-то на задний план, уступив место простой и незатейливой радости жизни. «Все живое — трава», — вспомнилось Иллариону название прочитанного когда-то давным-давно романа. Помнится, дело было на полигоне, книга попала ему в руки совершенно случайно, и он просмотрел ее по диагонали за вечер — это была фантастика, к которой капитан Забродов относился со снисходительной скукой. Как и следовало ожидать, содержание романа в подметки не годилось названию, но само название накрепко засело в памяти — была в нем маленькая частичка какой-то последней правды.