Проводник смерти
Шрифт:
Идеально отлаженный и максимально форсированный двигатель, скрывавшийся под неказистой оболочкой, завелся с пол-оборота и заработал мерно и почти бесшумно «Дворники» заходили взад-вперед, сгребая с лобового стекла налипшую снеговую кашу, приборная панель засветилась уютным зеленым светом. Муха включил печку, и в кабину с гудением устремился поток теплого воздуха Несмотря на это, Муху била крупная дрожь, и он с минуту неподвижно сидел за рулем, приходя в себя. Потом до него дошло, что он теряет время и накликает на себя беду, сиднем сидя на месте, в то время как противник наверняка стянет вокруг района непроницаемое кольцо оцепления.
— За что? — хлюпая кровавыми соплями, спросил Кораблев, не делая попытки встать на ноги, — За все хорошее, — ответил Муха и, размахнувшись, пнул его в ребра.
Глава 3
Ровно за два с половиной месяца до состоявшихся на Ваганьковском кладбище умеренно пышных похорон Антонины Андреевны Снеговой, организованных ее друзьями и поклонниками, среди которых встречались весьма высокопоставленные персоны, егерь Завидовского заповедника Федор Григорьевич Нефедов вышел из дома ни свет ни заря.
Солнце еще не взошло, но небо над верхушками леса уже посветлело, и в сереньком предутреннем свете Федор Григорьевич без труда различил надворные постройки, изгородь из ошкуренных сосновых жердей и высокую деревянную раму с развешанным для просушки сеном. Бренча карабином ошейника, к нему подбежал бестолковый и добродушный дворовый пес Бубен, которого Нефедов кормил исключительно из жалости, поскольку проку в хозяйстве от Бубна было как с козла молока. Федор Григорьевич похлопал пса по лопоухой голове и оттолкнул в сторону — он не любил телячьих нежностей. Дурак Бубен, как всегда, решил, что с ним играют, боком скакнул в сторону, замотал хвостом и радостно гавкнул.
— Тихо ты, дурак, — прикрикнул на него Нефедов. — Я те гавкну!
Стоя на крыльце, он неторопливо продул беломорину, хорошенько размял ее, еще раз продул, особым образом сплющил мундштук и, соблюдя, наконец, все тонкости ритуала, закурил.
Синеватый дымок без следа растаял в чистом, как горный хрусталь, насыщенном кислородом и запахами леса утреннем воздухе. Федор Григорьевич спустился с крыльца и напрямик пошел к сараю, оставляя в сизой от холодной августовской росы траве двойной темный след.
Лес еще молчал — роса в конце августа и вправду холодна, и птицы не торопятся покидать нагретые за ночь гнезда. Нефедов поймал себя на том, что сравнивает тишину спящего леса с тишиной пустого храма, в котором вот-вот начнется служба, и скептически усмехнулся: говоря по совести, в церкви он не был лет с десяти и никогда не отличался набожностью, так что пришедшее ему на ум сравнение было, пожалуй, довольно странным.
«А ничего странного, — подумал Федор Григорьевич, с натугой отворяя осевшие ворота сарая. — Где ж еще богу молиться, как не в лесу? Неужто в нашей церкви?
Так ведь бог, ежели он есть, в сторону нашей церкви и не смотрит. А чего смотреть?
Выводя из сарая своего мерина-трехлетку, Федор Григорьевич слегка нахмурился. В последнее время что-то очень уж много развелось людей, которым было глубоко плевать, в храме они, в лесу или у себя в нужнике.
Вот и сегодня из-за этих городских ухарей вместо рутинного обхода участка ему предстояла чуть ли не боевая операция. Разбираться с браконьерами и прочими нарушителями Федор Григорьевич не любил, и вовсе не потому, что боялся нарваться на заряд картечи. Боялся он совсем другого: не удержаться и в одночасье взять грех на душу. Встречались ему такие люди, которые словно просили, чтобы их пристрелили, не сходя с места, и сдержаться пожилому егерю стоило больших усилий.
Мерин был молодой, с норовом, и, седлая его, Федор Григорьевич изрядно намучился.
— Да стой ты, зараза лупошарая, — сердито приговаривал он, затягивая ременную подпругу. — Стой, говорю, спокойно, волчья сыть, травяной мешок.
Подобрав мокрые от росы полы линялого брезентового дождевика, он одним махом, как молодой, поднялся в седло и поправил за спиной старенькую тульскую двустволку. Вчера вечером из деревни прибегал внучонок бабки Козлихи и сказал, что в излучине Лоби, километрах в пяти от Зинцово, разбил лагерь какой-то городской на машине. Известно, зачем городские становятся лагерем на берегу лесной реки в самом, можно сказать, сердце Завидовского заповедника. Динамит — это, конечно, вряд ли, но вот сети при них есть наверняка, а то и того чище — электроудочка. Федор Григорьевич покачал головой: это ж надо было до такого додуматься!
Строго говоря, сети и электроудочки его не касались, это была вотчина рыбнадзора, но где сети, там вполне может обнаружиться и ружьецо, а рыбинспектор Злобин все равно третий день подряд мается брюхом, и на браконьеров ему сейчас нас… в самом прямом смысле слова.
Нефедов тронул коленями теплые бока мерина и покинул кордон, дымя зажатой в зубах беломориной и по-хозяйски глядя вокруг из-под треснувшего лакового козырька старенькой форменной фуражки.
Спустя час с небольшим он приблизился к месту, где, по словам козлихиного внука, расположился лагерем заезжий браконьер. Солнце уже встало, высушив росу, лес звенел от птичьих голосов, и Нефедов ухмыльнулся в усы: если залетный москвич и впрямь решил побаловаться рыбкой, то сейчас ему было самое время сортировать улов, попивая водочку и подбрасывая сушняк в костер.
Привязав мерина к березе так, чтобы он мог дотянуться до травы под ногами, Нефедов снял с плеча ружье и двинулся через лес в сторону реки, стараясь производить как можно меньше шума. Наконец лес впереди поредел, и в просветах между деревьями засветилось небо. Егерь пошел еще осторожнее меньше всего ему хотелось, чтобы браконьер, услышав шум, спрятался или, того хуже, сиганул в машину и газанул куда подальше. Гоняйся потом за иномаркой верхом на мерине!
Он уже собрался раздвинуть кусты и выйти из укрытия, когда позади раздался повелительный, с металлическими нотками окрик: