Проводник смерти
Шрифт:
Что же он, за пару минут на двенадцатый этаж вскарабкался?
— Ну так, — с облегчением сказал Белый, шмыгая носом и утирая ладонью окровавленный рот, — Муха все-таки. Теперь спрашивается, за что я кровь пролил?
— С меня литр, — рассеянно сказал Кабан, прислушиваясь к тишине. — А ну, пошли наверх. Поможем ему с вещами.
Андрей Кареев снова взял в руки газету. Странно, но этот клочок испачканной типографской краской бумаги сегодня притягивал его, как никогда. Помнится, он меньше волновался даже в тот день, когда впервые взял в руки свежий номер «Пионерской правды» с коротенькой заметкой, подписанной его именем.
Андрей встряхнул газету, разворачивая ее на нужной странице. Вот она, статья — на всю полосу, без купюр, фактически без редакторской правки, как и обещал шеф.
И
Шеф предлагал подписать материал псевдонимом, но Андрей отказался: это не имело никакого смысла. Если бы имени не было в газете, люди Вареного выбили бы его из шефа. Старику вовсе незачем было умирать от побоев на полу своего собственного кабинета только потому, что один из его бывших подчиненных, заварив крутую кашу, в последний момент вдруг застеснялся.
Теперь название статьи казалось Андрею несколько претенциозным, чересчур прямолинейным. «Власть уркаганская»… Право же, можно было придумать что-нибудь потоньше. Да и стиль… После пятого или шестого прочтения он окончательно убедился в том, что стиль ни к черту не годится. Видимо, сказывалось отсутствие Татьяны Тарасовой, которая была блестящим стилистом и всегда наводила окончательный лоск на их совместные материалы, доводя их до немыслимого совершенства.
Они всегда работали так: он раскапывал материал, а она приводила его в порядок, обрабатывала и подавала так, как умела только она. Названия статьям давала тоже Татьяна, и Кареев был уверен, что от того заголовка, который в муках родил он, Татьяну стошнило бы прямо на рукопись.
Андрей отшвырнул газету и закурил. Дело было не в стиле и не в заголовке. Все это чепуха по сравнению с изложенными в статье фактами. Хотя теперь он чувствовал, что материал можно было подать немного по-другому: кое-где чуть сгладить, чтобы двигавшие им ненависть и отвращение не так бросались в глаза и не мешали читателю впитывать смысл, а кое-где, напротив, заострить, сделав намеки на связи Вареного в высших правительственных кругах не столь туманными. Впрочем, он знал, что все это нюансы, которые способен заметить далеко не каждый профессионал. Татьяна наверняка бы заметила, и шеф бы заметил. Остальные же проглотят и не поперхнутся… и через несколько часов благополучно отрыгнут без всяких последствий для организма.
Андрей щелчком сбил пепел с сигареты прямо на ковер и глубоко затянулся. Такова специфика его работы: кричать одиноко в пустыне и будить спящих обывателей.
Их невозможно разбудить, но есть надежда, что хотя бы один из тысячи все-таки услышит и проснется. А один из тысячи — это все-таки очень много. Для десятимиллионной Москвы это десять тысяч человек. А сколько их будет по всей России?
Ему чего-то сильно хотелось. Это ощущение было сродни зуду заживающей раны под повязкой, оно не давало ему покоя. Андрей начал анализировать его, пытаясь понять, чего же именно он хочет. Может быть, выпить? Это было бы логично, все-таки он выбросил в мир такую бомбу… Но на самом деле пить ему не хотелось, да и нельзя было — бомба уже взорвалась, и осколки могли долететь до него в любую минуту. Нужно быть трезвым и готовым ко всему, иначе…
Может быть, позвонить Татьяне? Возможно, она уже прочла статью и сходит с ума от беспокойства.
Впрочем, очень может быть, что и не сходит. Он ведь бросил ее тогда, как последний трус, просто прыгнул в машину и смотался, увозя десять тысяч долларов — Иудины деньги, — и свой позор. И потом, там этот незнакомый мужчина. Где же все-таки Андрей мог слышать его голос?
Он хлопнул себя по лбу, вспомнив, что завтра у Татьяны Тарасовой день рождения. Ай-яй-яй, Андрей Валентинович… Как же это вы, а? Он потянулся к телефону, но в последнюю секунду передумал и отдернул руку от трубки. Он словно наяву услышал ее сухой голос, которым она обронит короткое «спасибо» в ответ на его неуклюжие поздравления. «Нет, — решил он, — не буду звонить. Ей это не нужно, а мне., а я перебьюсь. У меня хватило смелости на то, чтобы взять себя в руки, вернуться в Москву и написать эту статью. Могу ли я позволить себе после такого подвига смалодушничать хотя бы в мелочи? Павка Корчагин сказал бы, что я не имею на это права, но он был обыкновенный псих и плохо кончил.
Кроме того, Корчагин — просто литературный герой, а я, как-никак, живой человек. И потом, если эти мерзавцы прослушивают мой телефон, что не исключено, звонок Татьяне может сильно ей навредить. Если очень сильно захочется, можно будет позвонить завтра из автомата — поздравить с днем рождения, а заодно узнать, так ли плохи мои дела, как мне представляется.»
Кареев немного лукавил — он точно знал, чего ему хотелось. Его статья кончалась многоточием, и только он и герои материала знали, что именно скрывается за этими многозначительными тремя точками на шероховатом газетном листе. Конечно, торопиться вряд ли стоило, следовало сначала дождаться реакции на первую статью, но он больше не мог терпеть. В конце концов, готовый материал может неделю-другую полежать в столе. За это время он сам успеет собраться с мыслями и, возможно, внесет какие-то поправки… хотя бы стилистические, если не возникнут новые факты. «В самом деле, подумал он, — могу я хоть раз в жизни обработать материал спокойно, не торопясь, без этой вечной запарки и круглосуточного сидения за машинкой? Все равно из дома выходить нельзя, водку пить нельзя, и спать, по большому счету, тоже нельзя… Когда ничего нельзя, остается одно — работать.»
Решение было принято. Дымя сигаретой, Андрей прошел на кухню и сварил себе пол-литра термоядерного черного кофе. Одну чашку он выпил, не отходя от плиты, и сразу же почувствовал, как забухало в груди сердце и полезли на лоб глаза: доза кофеина получилась поистине лошадиная.
Двигаясь с какой-то странной легкостью и неся в руке термос с кофе, он вернулся в комнату и сел за свой рабочий стол, поставив в пределах досягаемости термос и чашку. По другую сторону машинки он пристроил пепельницу, пачку сигарет и свою любимую зажигалку, сделанную из пулеметной гильзы. Потертая медь блеснула в свете настольной лампы тусклым красноватым бликом. Андрею показалось, что гильза — своеобразный привет от деда, весельчака и матерщинника, настоящего мужчины в полном смысле слова. Дед никогда и ничего не боялся — ни бога, ни черта, ни немецкой пули, ни начальства. Он не боялся даже общественного мнения и собственной жены, не говоря уже о погоде, и однажды морозной февральской ночью замерз по пьяному делу под собственным забором, не дойдя до крыльца каких-то пяти или шести метров. Когда его нашли, на губах у него застыла пьяная презрительная улыбка, а заскорузлые от вечной работы пальцы правой руки были сложены в кукиш, который так и не удалось разжать.
Его так и похоронили — со стыдливо прикрытым белой простыней черным потрескавшимся кукишем, и Андрей частенько думал, какие лица были у тех, кто встретил деда на том свете — неважно, на небе или в более теплом местечке. Вот, должно быть, они удивились! Андрею казалось, что еще никто не прибывал в загробную жизнь, торжественно неся перед собой увесистую рабоче-крестьянскую дулю.
Эти мысли, как обычно, привели Андрея в залихватское расположение духа. Его настроения не портило даже то обстоятельство, что деду так и не удалось сделать из него настоящего мужчину: сначала мешала нехватка свободного времени, потом женщины, считавшие, что старый хулиган портит мальчишку, а потом и сам Андрей, решивший, что все необходимое для жизни можно прочесть в книгах и мало-помалу отдалившийся от сделавшегося несносным старикана. Что с того, что он не вырос плечистым амбалом и никогда не понимал, как можно получать удовольствие от кулачной драки с поножовщиной? «Прости, дед, — мысленно сказал Андрей, глядя на пулеметную гильзу. — Я был дурак, а теперь поумнел. Лучше поздно, чем никогда, правда? Я им еще покажу кузькину мать, будь уверен. И нечего смеяться. В драке от меня толку мало, это факт, но я знаю способ ударить так, чтобы противник уже не встал. Не кривись, дед. Это вовсе не брехня, как ты, помнится, называл все, что читал в газетах и слышал по радио. Это чистая правда, и нечего обзывать ее брехней только за то, что она напечатана в газете.
Времена переменились, дед. На мне китайская куртка и американские ботинки, значит, я классовый враг… не говоря уже о том, что сопляк. А тебя бы они послушали.
Посмотрел бы я на того, кто не стал бы тебя слушать! Сто лет проживу, но не забуду твои подзатыльники. Не рука, а кузнечный молот… Ничего, дед, прорвемся!»
Теперь ему стало легко. Он заправил в машинку чистый лист, выкопал из-под груды бумаг на столе свой блокнот с заметками, открыл его на нужной странице, с минуту хмурился, решая, с чего начать, и опустил руки на клавиши.