Пройдя долиной смертной тени
Шрифт:
— Если ты хочешь… Оставаться, то хотя бы не пались, — бешено прошептал Филипп. От близкого присутствия девушки и вовсе стало тошно. Он наклонился к ней и прижался щекой к ее шее, вздрагивая как от лихорадки. — Что ты… Делаешь со мной.
Марию и саму настигла мелкая дрожь, но шла она совсем не от ноябрьского холода, а от жара. Дыхание Филиппа щекотнуло кожу, и та вмиг покрылась мурашками, а где-то внутри распустился розовый бутон — быстро и ярко. Девушка тут же растеряла весь пыл, что так упорно растила в себе для ссоры, и подняла руку, чтобы погладить юношу по голове, запустить пальцы в его волосы. От него пахло ладаном — должно быть, он и вовсе весь пропах им. А она пользовалась духами с ароматом
— Тайные встречи, да? — усмехнулась она, мягко отстраняя Филиппа от себя за волосы. — Мне нравится.
Согласившись с правилами, Сербская огляделась по сторонам и, обхватив лицо парня ладонями, поцеловала его. Ощущая губами мягкость его губ, она даже подумала, что счастлива в это мгновение. Нестабильная, она так часто могла пройти с нижнего круга Ада до Эдема всего в пару шагов за жалкие полчаса.
Словно и не было этой мучительной недели. Филипп чувствовал себя ужасно — и тогда, и сейчас, однако сейчас у него, по крайней мере, появилась поддержка в лице Марии, которая была готова разделить с ним грех. Но сколько ее желание продлится? Пока он ей не наскучит, а там уже можно было бы идти прямиком в жерло адово — его там заждались.
Но пока… Вряд ли он достаточно силен для того, чтобы сопротивляться ей. Вряд ли у него хватит на это душевных и моральных сил.
И когда губы Марии касаются его губ, Филипп подается ей навстречу, отвечает на дерзкую выходку девушки не менее дерзкой. Он гладит ее по волосам и спине, обнимает бережно, как дитя. Ровно до того момента, пока не слышит, как за спиной шуршит гравий. В одну минуту Филипп отпускает Марию и срывается с места. На встречу ему выбегает ребенок — девочка в аляповатом дешевом платочке и садится прямо на дорожку, чтобы завязать шнурок ботинка. Панфилов оборачивается к беседке.
— Я ещё не закончил, — произносит он так, чтобы Мария слышала, и спешит прочь. Будет не так трудно найти ее, а если нет… Он решит позже. Тогда, когда мысли придут в относительный порядок.
========== Глава 3. Бездна посмотрит на тебя в ответ. ==========
Учеба в духовном заведении была непроста: изучалось множество всесторонних гуманитарных дисциплин, в которые входили и древние языки — латинский, древнегреческий, церковнославянский. Семинаристы должны уметь петь в хоре, должны изучать и секты, дабы уметь отделить благо от противоположного. В том числе их обучали и естественным наукам, новым языкам — английскому и французскому. Елисей преуспевал во всем. Будучи парнем высоко одухотворенным, Воскресенский жадно вбирал знания с самыми искрящимися глазами, какие было не передать ни одной фотографией, ни одной картиной. Хотя и последнее ему удавалось — прежде, до семинарии, он окончил Строгановку по классу академической живописи, где преподаватели со слезами на глазах принимали его трехметровые полотна с библейскими мотивами. Он трудился, не покладая рук, днем и ночью, даже если учитывать то, что ночевать в мастерской запрещали. Он мог не есть и не спать, а лишь погружаться в глубокие думы и писать, писать, писать, пока не кончится краска. В остальное же время, которое вряд ли можно было назвать свободным, Елисей создавал потрясающие эскизы для медальонов — более всего он любил изображать Богородицу.
Во всем этом совершенно не было какого-то грандиозно амбициозного подтекста — Воскресенский просто был готов отдать себя на растерзание вере, искусству и помощи другим. Он хотел прозреть, и чтобы прозрели другие. Парень с ангельской внешностью и чистой, непорочной душой собирался, конечно, посвятить себя черному духовенству. Его не интересовали физические блага — лишь духовные, о чем знал и его настоятель, рекомендовавший его семинарии,
С самой утренней молитвы, с первой пары он светился, сиял божественным светом, пока иные одногруппники лишь храбрились, пытаясь не заснуть. Со стороны он казался сверхчеловеком. Кем-то, в действительности, посланным Всевышним. И даже сейчас, перед обедом, он никуда и не торопился. Все ребята, так похожие на простых студентов, отсчитывали минуты до конца пары по английскому, которую многие считали вовсе ненужной, но не он.
Елисей как раз закончил с переводом текста об искушении Христа и зачитывал его перед группой, пока светская преподавательница одобряюще кивала и улыбалась.
Какой светлый и талантливый мальчик.
— Ты так хорошо знаешь эту тему или сам английский? — по-доброму посмеивалась Зинаида Львовна.
— И то, и другое, — просиял Воскресенский. — Я писал свой вариант искушения в художественном в качестве дипломной работы.
— Я обязана это увидеть!
— Я обязательно вам покажу, если вы хотите, — парень даже ангельски порозовел от смущения.
И как же эта чистота, как же этот свет раздражали Филиппа. Елисей будто бы стал тем, кем не смог стать сам Панфилов. Будто бы после падения Филиппа, он стал каким-то живым укором для него. Словно Господь таким образом решил его наказать, явив чистоту перед лицом порочности. Сидя на своем месте, Панфилов смотрел на Елисея столь тяжким взглядом, что это заметили другие. Когда урок завершился, и студенты потянулись на трапезу, к нему тут же подскочил Петр — тот ещё грязнослов.
— Мне кажется, что он тебе не по душе, — рыжий и гаденький, Петр даже голосом словно блеял, а не говорил.
— Кто? — сделал вид, что не понимает, Филипп.
— Да ладно. Этот тип лезет на первое место. Неужели уступишь?
— Не мое это дело. Пусти.
Но и дураку было понятно, что он — задет, притом глубоко задет. Поэтому даже не пошел на обед — из трапезной доносилось привычное «Отче наш», а Филипп все стоял у окна и смотрел в сад.
***
Марии было откровенно скучно в этом месте. Валера, знатно прихуев от новостей, помог ей привезти в отель все нужные вещи ещё вчера, но девушку не спасали даже любимый ноутбук и любимый «Охотник за разумом» Дэвида Финчера. Признаться, ей было неспокойно. Они так и не обменялись телефонами с Филиппом, и она не знала, что делать, не могла осознать теперешним хладным умом, как умудрилась вляпаться в эту историю. Переехала в натуральную залупу из-за парня, которого знала два дня.
Потрясающе. Очень в твоем стиле, Сербская.
Не выдержав глупых метаний по маленькому и скудно обставленному номеру ужасного места, которое и отелем-то назвать язык не поворачивается, Мария обулась в свои мартинсы, накинула куртку и, заткнув уши наушниками, вышла на улицу. Местности она не знала, да и та, признаться, не была ей интересна, так что ноги быстро понесли ее в знакомый сад. И тут ей как раз позвонила мама. Мама, которая ещё ничего не знала. Черт.
— Да, мамуль? — давай, храбрись. Делай вид, что все идет как надо.
— Родная, я тебя не отвлекаю от работы?
— Нет, мам, я.. В общем-то, не на работе.
— Взяла выходной? — голос Ирины Васильевны повеселел.
— Нет, э-э… Я типа в отпуске.
Боже, Мария, как это все нелепо.
— О, что же не сказала? Приедешь к нам с папой? Собаки тебя заждались!
— Я… Ох, черт. Мам, я не в Москве, но ты не переживай. Поехала посмотреть местный храм. Очень… красивый.
Говоря это, Сербская как раз остановилась посреди гравийной дорожки и обернулась к церкви. Нихера не красиво.