Пройдя долиной смертной тени
Шрифт:
— Придешь ещё? — шепчет Филипп на ухо Марии, не разжимая хватки, ощущая, как мышцы его сокращаются от подступающего удовольствия.
Мария вздрагивает всем телом следом. Она старалась звучать тише, чтобы не привлечь внимание, потому лишь негромко поскуливала Филиппу на ухо, цепляясь пальцами за его плечи. Пытаясь выровнять дыхание, она улыбнулась и ответила:
— Конечно. Я всегда тут. Остановилась в отеле прямо через дорогу. Номер тринадцать. Приходи в любое время, и… Дашь мне свой номер?
Нервное дыхание плавно успокаивается. Филипп дышит размеренно до тех пор, пока
— Конечно… Дай свой телефон, — Панфилов забирает из рук девушки айфон и вбивает туда свой номер. Даже не сомневается в этом.
Как хорошо, что парень не живет в общежитии, потому что…
— Я хочу просыпаться с тобой, — Сербская буквально сияет и, смотря на его лицо, впитывая каждую его черточку, заправляет прядь русых волос ему за ухо.
Сейчас все в ее представлении мерцает яркими красками на фоне серой осени. Он ведь ее драгоценный. Тот, кто ее полюбит. Верно?
— Почему нет? Я… Постараюсь.
Ему не хочется, чтобы она думала, будто бы он попользовался ей и свалил. Нет. Ему ведь другое нужно. И важно. Однако, Филипп понимает также и то, что будущего у них нет, и от этого тяжесть мучает его душу. Наверное, от этого ему гадко особенно, просто до конца Панфилов этого не сознает.
***
Мирослав — брюнет с почти черными глазами и, тем не менее, с добрым сердцем, что сквозило в его не по возрасту мудром взгляде. Из него выйдет прекрасный священник. Вечера в общежитии, до ночной молитвы и сна, семинаристы любили проводить за музыкой. Соседом Мирослава по комнате был Петр, который обычно высокомерно фыркал на его гитару, но остальным нравилось. Вот и сейчас парень играл на ней, напевая культовую «Halleluja», пока к ним в гости зашел Филипп.
Мирослав сразу заметил печальное настроение своего приятеля и, когда Петр, в очередной раз грузно вздохнув, покинул комнату, завершил свое исполнение. Все ещё держа гитару в руках, он с лёгкостью в голосе заговорил с Панфиловым:
— Жаль, конечно, что ты не живешь с нами. Разбавил бы компанию Петьки, — усмехнулся он, но затем проницательно подметил: — У тебя что-то случилось?
Из коридора слышалось ангельское пение Елисея — тот готовился к завтрашнему занятию хора.
Войдя в комнату, которую занимали Мирослав и Петр, Филипп вдруг почувствовал себя очень несчастным. Ведь когда-то, до всей этой ситуации, он чувствовал себя куда счастливее. В его душе царили мир и покой, тогда как сейчас — ничего даже близко похожего не было. И Панфилова вдруг охватили такая тоска и печаль, что он едва ли не заплакал. В смятении он закрыл за Петром дверь и сел рядом с Мирославом.
— Нет, ничего… На самом деле, ничего не случилось, — Филипп не мог впадать в подробные откровения с людьми, пусть даже Мирослав и был всегда добр к нему. — Мне просто грустно.
Его слуха коснулось пение Елисея. Как понимающий человек, Филипп, конечно же, оценил сейчас талант молодого человека. Но снова этот талант уязвил его. Заставил в который
— Просто захотелось побыть в покое.
— Я рад, что ты находишь покой здесь, — Мирослав широко и белозубо улыбнулся. — Я думал, ты обычно любишь проводить вечера один или в храме. В любом случае, хорошо, что ты пришел.
Все знали, что Панфилов, как прежде самый талантливый из семинаристов, отдавался своему делу целиком и полностью, коротая вечера рядом с великой росписью Васнецова в их церкви и за своими прямыми обязанностями алтарника. Мирослав не кривил душой, когда говорил, что рад его появлению — он всегда считал, что Филипп — тот, на кого стоит равняться, но, тем не менее, он не мог понять, что же гнетет его душу.
Обычно Филипп не был тем, кого тянет к общению. Нельзя сказать, что ранее Панфилов был особенно замкнутым. Нет. Но его и не тянуло разговаривать со всеми, веселиться и проводить свою юность в необходимом веселье. Все же отсутствие улыбки на лице и веселья в мыслях — дурной знак, и ужасно, что понял Филипп это только сейчас.
— Спасибо. Не так часто я это делал раньше.
А жаль. Нужно было делать, тогда бы, быть может, он не оказался в такой ситуации. Филипп условился с Марией встретиться сегодня вечером, но в итоге он сидел здесь, и не мог заставить себя встать и пойти к ней. Просто не мог и все. И это, конечно же, никуда не годилось.
— Сыграй ещё, что-нибудь, пожалуйста.
Панфилов слышал голос Елисея и понимал, что ещё немного, и он закричит.
***
Сербская ждала уже больше часа. Час и двадцать две минуты, если быть точной, и с каждой новой секундой по ее сердцу расползалось все больше глубоких трещин. Она буквально могла слышать этот хруст. Нижняя губа уже предательски подрагивала, но слез не было. «И не будет» — зареклась Мария, смотря в окно на уже черное небо. Она любила это время года за то, что в шесть вечера уже становилось темно, но сегодня эта темнота ее угнетала. Опять она будет спать одна в такой неродной постели.
И вновь вопрос — что эта девушка вообще здесь забыла?
Час и двадцать шесть минут. Почти зарычав от отчаяния, Мария поднялась на ноги и в который раз подошла к окну. Возможно, она увидит фигуру Филиппа в свете фонарей? Но, конечно, этого не происходило. Все ее сообщения и звонки оставались без ответа. Может, стоит прямо сейчас собрать вещи и уехать? Сербская обернулась на свой чемодан, а затем вновь посмотрела в окно. Сегодня была звездная ночь, из центра Москвы подобного не разглядеть. Из блеск перекрывали разве что темные маковки православного храма.
А может?…
Нет, глупая затея.
Или все же нет? Мария засомневалась и вновь посмотрела на часы. Церковь должна ещё работать. Вздохнув, девушка надела куртку и вышла в темный и холодный вечер. Переходя дорогу по выцветшим и подстертым полосам на асфальте, она все ещё сомневалась. Неужели это может ей помочь? Все потому, что у нее нормального психотерапевта нет. Но, в конце концов, хуже не будет. Она больше не может сидеть в одиночестве, а звонить подругам и признаваться в своем позоре было стыдно. Маме и папе — там более.