Проза отчаяния и надежды (сборник)

Оруэлл Джордж

Она бросилась в его объятия, страстно поцеловала его и почти бесшумно исчезла в лесу. Уинстон опять позабыл спросить у нее фамилию и адрес. Впрочем, это неважно, трудно представить, что им удастся когда-нибудь встретиться в помещении или обменяться письмами.

Они никогда больше не пришли на эту лесную поляну. А в мае им посчастливилось любить друг друга всего лишь один раз. Это произошло в другом укрытии, известном Джулии, — на колокольне полуразрушенной церкви, в почти безлюдной местности, где тридцать лет назад упала атомная бомба. Добираться туда было очень опасно, но зато укрытие оказалось превосходным. Все остальные встречи происходили на улицах, всегда в разных местах, и каждая встреча длилась не больше получаса. На улице можно было разговаривать, приняв некоторые меры предосторожности. Не глядя друг на друга, они шли по запруженным тротуарам, один из них всегда чуть позади. Между ними происходил странный, прерывистый разговор.

Он гас и вспыхивал вновь, как огонь маяка, — вдруг замолкал при приближении человека в партийной форме или возле монитора, затем опять начинался, с середины фразы через несколько минут, и вновь прерывался совершенно внезапно, когда они доходили до заранее оговоренного места и расходились в разные стороны, а затем продолжался без всяких предисловий на следующий день. Джулия отлично владела искусством такой беседы. Она называла это «разговор в рассрочку». Она на удивление хорошо умела говорить, не двигая при этом губами. И только раз за месяц вечерних встреч им удалось поцеловаться. Они молча шли по переулку (Джулия никогда не говорила в переулках, только на шумных больших улицах), когда раздался оглушительный грохот, земля покачнулась, небо потемнело, и Уинстон внезапно оказался лежащим на боку, оглушенный и покрытый ссадинами. Должно быть, ракетная бомба упала где-то совсем рядом. Вдруг он увидел лицо Джулии буквально в нескольких сантиметрах от себя, смертельно бледное, белое как мел. Даже губы ее были белые. Она была мертва! Он прижал ее к себе и вдруг обнаружил, что целует живое, теплое лицо. Но на губах был какой-то порошок. Оказалось, их лица запорошила известка.

Были вечера, когда они приходили на место встречи и расходились, даже не обменявшись каким-нибудь знаком, потому что за углом появлялся патруль или над головой висел вертолет. Но даже если бы свидания были не так опасны, все равно трудно было выкраивать время для встреч. Рабочая неделя у Уинстона длилась шестьдесят часов, у Джулии — еще больше. А их свободные дни менялись в зависимости от объема работы и часто не совпадали. У Джулии, во всяком случае, редко выпадали совсем свободные вечера. Она тратила поразительно много времени на лекции и демонстрации, распространение литературы Молодежной Антисексуальной Лиги, изготовление знамен и транспарантов для Недели Ненависти, сбор денег в различных кампаниях экономии и тому подобное. Все это окупается, говорила она. Все это камуфляж. Если соблюдаешь маленькие правила, можно нарушать большие. Она даже уговорила Уинстона пожертвовать еще одним вечером и записаться в добровольную бригаду по изготовлению оружия, куда вступали наиболее ревностные сторонники Партии. И теперь один вечер каждую неделю Уинстон в течение четырех часов, умирая от скуки, свинчивал какие-то металлические детальки, которые, возможно, были частями бомбовых взрывателей. Работать приходилось на сквозняке, в полутемной мастерской, где стук молотков тоскливо сливался с музыкой мониторов.

Когда они встретились на церковной колокольне, то заполнили наконец пропуски своих фрагментарных бесед. Был ослепительный вечер. В маленьком квадратном помещении над колоколами было жарко и душно и пахло голубиным пометом. Они сидели на пыльном, замусоренном полу и несколько часов подряд не могли наговориться. Лишь время от времени один из них поднимался, подходил к бойницам и выглядывал наружу, чтобы убедиться, что никто не приближается к колокольне.

Джулии было двадцать шесть. Она жила в общежитии, с тридцатью другими девушками («Вечно этот женский запах! О как я ненавижу женщин!» — заметила она мимоходом), работала она, как он правильно угадал, в Художественном Отделе, на машинах, сочиняющих романы. Работа ей очень нравилась, а заключалась она в обслуживании мощного, но капризного электромотора. «Я звезд с неба не хватаю, — сказала Джулия, — но люблю работать руками и люблю машины». Она знала весь процесс изготовления романа — от общей директивы, данной Плановым Комитетом, до окончательной отделки, осуществляемой Группой Переписки. Но ее ничуть не интересовал конечный продукт. «Я не очень люблю читать», — сказала она. Книги, по ее мнению, просто товар, который надо производить, как джем или шнурки для ботинок.

Она не помнила ничего, что происходило до шестидесятых годов. И она знала только одного человека, который часто говорил о дореволюционных временах. Это был ее дедушка, он исчез, когда Джулии было восемь лет. В школе она была капитаном хоккейной команды и два года подряд завоевывала кубок на соревнованиях по гимнастике. Она была командиром отряда в организации Сыщиков и секретарем отделения в Молодежной Лиге до того, как она вступила в Молодежную Антисексуальную Лигу. У нее всегда была отличная характеристика. Ее даже рекомендовали на работу в отделение Порносека Художественного Отдела, что неоспоримо свидетельствовало о ее безупречной репутации. Но оказалось, что это отделение просто-напросто занято изготовлением примитивной порнографии для пролов. Сотрудники отделения прозвали

его навозной кучей, заметила Джулия. Она проработала там всего лишь год и участвовала в изготовлении брошюрок в заклеенных конвертах под названием «Рассказы о порке, или Одна ночь в школе для девочек». Брошюрки эти предназначались для пролетарской молодежи, которая, покупая их, полагала, что покупает что-то запрещенное.

— Ну и что это за брошюрки? — поинтересовался Уинстон.

— А-а, страшная чушь. Они, в общем-то, очень скучные. Там всего шесть сюжетов, которые слегка варьируются. Естественно, я просто работала на калейдоскопах. Меня никогда не включали в Группу Переписки. Никаких литературных способностей, мой милый, даже этого не дано.

Уинстон с удивлением узнал, что, за исключением начальников групп, в Порносеке работают только девушки. Считалось, что сексуальные инстинкты у мужчин труднее контролировать, чем у женщин, и есть опасность, что работа в Порносеке развратит их.

— Они даже стараются не брать туда на работу замужних женщин, — добавила Джулия. — Только девушек. Ведь они такие чистые. Не я, во всяком случае.

В шестнадцать у нее уже был любовник — член Партии лет шестидесяти, который вскоре покончил жизнь самоубийством, чтобы избежать ареста. «И правильно сделал, — сказала Джулия, — а то бы они узнали и мое имя из его признаний». А с той поры было много других. В жизни, по ее мнению, не было ничего сложного. Все очень просто. Вы хотите хорошо проводить время, «они» — то есть Партия — хотят, чтобы у вас ничего не вышло, ну и вы нарушаете установленные правила по мере своих возможностей. Она считала совершенно естественным и то, что «они» должны хотеть украсть у вас все удовольствие, и то, что вы должны стремиться не попадаться. Она ненавидела Партию и говорила об этом самыми непристойными словами, но она, в сущности, не критиковала Партию. Ее вообще не интересовали партийные доктрины, поскольку они не задевали лично ее. Он отметил, что она никогда не употребляет слов новояза, за исключением тех, что вошли в обыденную речь. Она никогда не слышала о Братстве и отказывалась верить, что оно существует. Она считала, что любое организованное сопротивление Партии обречено на неудачу и, стало быть, это — глупость. Надо по-умному нарушать правила и не попадаться. Интересно, подумал Уинстон, как много таких, как она, среди молодых, выросших в послереволюционном мире, не знающих ничего, принимающих Партию как нечто раз и навсегда данное — как небо надо головой, — не восстающих против ее власти, а просто пытающихся увильнуть, как кролик пытается увильнуть от собаки?

Они никогда не обсуждали возможность пожениться. Это было настолько безнадежно, что и говорить не стоило. Нельзя было представить себе, что комитет одобрит такой брак, даже если от жены Уинстона, Кэтрин, удастся каким-нибудь образом избавиться. Все это совершенно исключено, не стоит даже мечтать об этом.

— Какая она, твоя жена? — спросила Джулия.

— Она была… Ты знаешь выражение на новоязе добродумный? Это значит благонадежный от природы, неспособный на дурные мысли.

— Нет, я не встречала такого выражения, но я хорошо знаю этот тип людей.

Он стал рассказывать ей о своей женитьбе, но, как ни странно, она многое уже знала сама. Она описала, как каменело от его прикосновений тело Кэтрин и как Кэтрин удавалось обнимать его, одновременно отталкивая, как будто она видела или испытывала все это сама. Ему легко было говорить с Джулией о таких вещах. Во всяком случае, Кэтрин давно уже была не болью, а просто брезгливым воспоминанием.

— Но я бы вытерпел и это, если бы не одна вещь, — сказал он.

Уинстон рассказал ей о холодном, ничтожном ритуале, который Кэтрин заставляла его соблюдать не реже одного раза в неделю.

— Она терпеть всего этого не могла, но ничто не могло ее заставить отказаться от этой церемонии. И все это она называла… Нет, ты никогда не догадаешься…

— «Наш долг перед Партией», — быстро сказала Джулия.

— Откуда ты знаешь?

— Мой милый, я ведь тоже училась в школе. Раз в месяц беседы по половому воспитанию для девушек старше шестнадцати лет. И то же самое в молодежных организациях. Они вдалбливают тебе это годами. Боюсь, что во многих случаях это срабатывает. Хотя, конечно, трудно сказать наверняка, — люди такие лицемеры.

И она стала распространяться на эту тему. Джулия любой вопрос переводила в конце концов на собственную сексуальность. А дойдя до этого, она была способна на поразительную проницательность. Уинстон так и не смог, а она постигла глубинный смысл сексуального пуританизма Партии. Дело, оказывается, не только в том, что половой инстинкт создает свой собственный мир, неподвластный Партии, и поэтому его следует, по возможности, уничтожить. Гораздо важнее другое — половое воздержание порождает истерию, и это очень хорошо, потому что истерию можно трансформировать в милитаристский угар или культ вождя. Она излагала свои мысли так: