Проза отчаяния и надежды (сборник)

Оруэлл Джордж

— Когда ты занимаешься любовью, ты тратишь энергию. А потом тебе хорошо и на все остальное наплевать. Допустить такое они не могут. Они хотят, чтобы тебя всегда распирало от избытка энергии. Все эти демонстрации, выкрики, размахивание флагами — просто-напросто прокисший секс. Если ты счастлив сам по себе, к чему тебе приходить в экстаз по поводу Большого Брата, Трехлетних Планов, Двухминуток Ненависти и всей их прочей дерьмовой чуши?

Так оно и есть, думал Уинстон. Вот она, глубинная связь между воздержанием и политической благонадежностью. Партии надо загнать в бутылку могучий инстинкт и использовать его как источник энергии. Иначе как может она поддерживать на должном уровне столь необходимый ей в членах Партии страх, ненависть и безрассудную

преданность? Половой инстинкт опасен для Партии, и она это учла. Такой же трюк они проделали с родительским инстинктом. Отменить семью невозможно, поэтому людей побуждали любить своих детей почти так же, как и прежде. С другой стороны, детей все время науськивали на родителей и учили шпионить за ними и доносить на них. Фактически семья превратилась в филиал Полиции Мысли. В результате каждого можно было все двадцать четыре часа в сутки держать под контролем отлично знавших его доносчиков.

Вдруг он снова вспомнил Кэтрин. Конечно, она донесла бы на него в Полицию Мысли, если бы не была слишком тупой, чтобы обнаружить его инакомыслие. Кэтрин всплыла в его памяти не случайно, — такая же влажная духота была в тот вечер одиннадцать лет назад, когда произошло, хотя точнее было бы сказать — не произошло то, о чем он решил рассказать Джулии.

Это случилось через три или четыре месяца после их женитьбы. Во время турпохода в Кенте они заблудились. Минуты две просто шли позади всех, а затем повернули не в ту сторону и вдруг оказались на краю старого мелового карьера. Это была глубокая яма, в десять — двадцать метров, с валунами на дне. Вокруг ни души, и не у кого спросить дорогу. Как только Кэтрин поняла, что они заблудились, она разволновалась. Ей стало казаться, что они делают что-то нехорошее, оторвавшись на две-три минуты от шумной толпы туристов. Она потребовала немедленно повернуть обратно и искать группу. В этот момент Уинстон заметил пучки вербейника, растущего в расщелинах откоса. Один из пучков был двухцветный — фиолетовый и темно-красный, хотя рос от одного корня. Никогда раньше он такого не видел и позвал Кэтрин полюбоваться на чудо.

— Смотри, Кэтрин, смотри! Вон почти на самом дне цветы. Ты видишь, они разных оттенков?

Кэтрин уже отошла, чтобы идти обратно, но все же, с раздражением, вернулась к нему. Она даже нагнулась над откосом и пыталась рассмотреть то, на что он показывал. Уинстон стоял позади нее. Он положил ей руку на талию, чтобы подстраховать. И в эту минуту он вдруг сообразил, что они совсем одни. Вокруг ни души, листья не шевелились, не слышно птиц. В таком месте вряд ли есть микрофон, но даже если он и спрятан где-нибудь, то воспринимает лишь звуки. Шел самый жаркий, самый сонный час дня. Над ними сверкало солнце, пот катился по его лицу. И ему пришла в голову мысль…

— Отчего же ты не пихнул ее как следует? — спросила Джулия. — Я бы обязательно спихнула.

— Да, дорогая, ты бы спихнула. И я бы тоже, будь я тогда таким, как теперь. Впрочем, не знаю, может быть…

— Ты жалеешь, что не спихнул?

— Да. В общем и целом жалею.

Они сидели бок о бок на пыльном полу. Он притянул ее к себе. Голова ее лежала у него на плече. Желанный запах ее волос перебивал запах голубиного помета. «Она так молода, — подумал он, — она все еще ждет чего-то от жизни, она не понимает, что сбросить со скалы неудобного человека можно, но это ничего не меняет».

— Это ничего бы не изменило, — сказал Уинстон.

— Почему же тогда ты жалеешь, что не сбросил ее вниз?

— Только потому, что предпочитаю хорошее плохому. В игре, которую мы начали, нам не выиграть. Просто из двух зол выбирают меньшее, вот и все.

Он почувствовал, как дернулись плечи девушки, не согласившейся с ним. Она всегда возражала, когда он говорил что-нибудь в этом роде. Она не признавала, что естественный порядок вещей всегда приводит к тому, что отдельная личность терпит поражение. В общем-то, она отдавала себе отчет в том, что обречена, что рано или поздно Полиция Мысли поймает и уничтожит

ее, но в то же время какой-то частью разума верила, что можно все-таки создать некий тайный мирок и жить в нем, как тебе нравится. Нужны лишь везение, хитрость и смелость. Она не понимала, что нет на свете такой вещи, как счастье, что победа может быть только в будущем, а оно наступит через много лет после твоей смерти, что с момента, как ты начал войну против Партии, лучше всего считать себя трупом.

— Мы мертвецы, — сказал Уинстон.

— Пока еще нет, — ответила Джулия обыденным тоном.

— Физически нет. Еще полгода, год, может, даже пять лет. Я боюсь смерти. Ты молода, значит, должна бояться ее еще больше меня. Конечно, мы попытаемся отсрочить ее. Но пока люди остаются такими, какими они есть, между жизнью и смертью разницы нет…

— Чушь, чушь! С кем ты предпочитаешь спать? Со мной или со скелетом? Разве тебе не нравится быть живым? Разве тебе не нравится ощущать: это — я, это — моя рука, это — моя нога, я существую, я — плоть, я — живой! Разве тебе не нравится вот это?

Она повернулась и прижалась к нему. Он чувствовал под комбинезоном ее груди, зрелые и упругие. Ее тело словно переливало в него часть своей молодости и силы.

— Да, это мне нравится, — сказал он.

— А раз так, прекрати разговоры о смерти. И слушай, милый, нам надо обговорить, где мы встретимся в следующий раз. Можно опять поехать на наше местечко в лес. Мы уже достаточно переждали. Но в этот раз тебе придется поехать другим маршрутом. Я все спланировала. Ты поедешь на поезде, впрочем, смотри, я тебе нарисую.

Она деловито разровняла пыль и прутиком из голубиного гнезда стала чертить на полу план.

4

Уинстон оглядел убогую комнатку над лавкой мистера Чаррингтона. Огромная кровать у окна была застелена рваными одеялами, а вместо подушек лежал ничем не прикрытый валик. Старинные часы с двенадцатичасовым циферблатом тикали на камине. В углу, на столике с откидной крышкой, в полутьме поблескивало стеклянное пресс-папье, которое он купил в прошлый раз.

За решеткой камина стояла подержанная жестяная керосинка, кастрюлька и две чашки, одолженные мистером Чаррингтоном. Уинстон зажег фитиль и поставил кастрюлю с водой на огонь. Он принес с собой целый пакет кофе «Победа» и несколько таблеток сахарина. Часы показывали семь двадцать, то есть девятнадцать двадцать. В девятнадцать тридцать она должна прийти.

«Глупо, глупо», — стучало его сердце; сознательная, добровольная, самоубийственная глупость. Из всех преступлений, в каких можно обвинить члена Партии, такое скрыть почти невозможно. Эта мысль впервые пришла ему в голову, когда он вдруг представил себе, как красиво будет блестеть стеклянное пресс-папье на откидном столике. Как он и предполагал, уговорить мистера Чаррингтона сдать комнату было нетрудно. Тот обрадовался, что удастся заработать несколько долларов. Мистер Чаррингтон отнюдь не смутился и не проявил нескромного интереса, когда узнал, что комната нужна Уинстону для любовных свиданий.

Наоборот, он отвел глаза и деликатно заговорил о чем-то отвлеченном так, будто хотел стать совсем незаметным.

— Уединение, — произнес он, — очень ценная вещь. Каждому хочется иметь место, где иногда можно побыть одному. И если человек находит такое место, то другой, знающий об этом, должен держать язык за зубами — это простая вежливость. — И он исчез, но успел добавить, что в доме два входа, второй — через двор, с боковой аллеи.

Под окном кто-то пел. Уинстон выглянул, прикрываясь муслиновой занавеской. Июньское солнце стояло высоко в небе, внизу на залитом солнцем дворе огромная женщина, крепкая, как норманнская колонна, с мускулистыми красными руками и в холщовом переднике, топталась от корыта к веревке и развешивала на просушку белые прямоугольники — пеленки, понял Уинстон. И когда ее рот не был занят прищепками, она пела могучим контральто: