Проза отчаяния и надежды (сборник)
Шрифт:
О’Брайен держал небольшой листочек в руках и внимательно изучал его. Его лицо, опущенное так, что был виден только нос, производило одновременно грозное и интеллигентное впечатление. Секунд двадцать он сидел молча, не шевелясь. Затем он подвинул к себе диктограф и наговорил записку на гибридном жаргоне Министерства:
Пункты один запятая пять запятая семь полностью одобрены точка предложение содержащееся пункте шесть плюсплюс нелепое граничит преступмыслью снять точка не продолжать разработку до получения плюсполных оценок вышестоящего аппарата точка конец записки.
С подчеркнутой вежливостью он вышел из-за стола и подошел к гостям по бесшумному ковру. Казалось, с последним словом новояза его официальность чуть смягчилась, но лицо было мрачнее обычного, как будто ему не нравилось, что его прервали. Ужас, который уже испытывал Уинстон, теперь перешел в панику. Вполне возможно, он сделал глупейшую ошибку. С чего он вообразил, что О’Брайен подпольщик? Ведь не было ничего, за исключением мимолетного взгляда и двусмысленного разговора. Все остальное его собственные домыслы. А теперь нельзя даже сослаться на то, что он пришел за словарем. Как в этом случае объяснить присутствие Джулии? Когда О’Брайен проходил мимо монитора, он вдруг о чем-то задумался, остановился, свернул в сторону и нажал какую-то кнопку на стене. Раздался резкий щелчок. Голос монитора замолк.
Джулия тихо ойкнула от удивления. Несмотря на полнейшее смятение, Уинстон был так изумлен, что не сумел сдержаться.
— Вы можете его выключить?! — воскликнул он.
— Да, — ответил О’Брайен, — мы можем его выключать. Мы имеем такую привилегию.
Теперь он стоял рядом с ними. Его мощная фигура возвышалась над Уинстоном и Джулией, а выражение лица все еще нельзя было разгадать. Он упорно выжидал, что заговорит Уинстон. Но о чем говорить? Теперь уже ясно, они оторвали занятого человека от дела, и, конечно, он удивлен и раздражен. Все трое молчали. Поскольку монитор не работал, в комнате стояла мертвая тишина. Секунды шли бесконечно. С трудом Уинстон продолжал смотреть прямо в глаза О’Брайена. Неожиданно суровое лицо О’Брайена чуть потеплело. Своим характерным жестом он поправил очки на носу.
— Мне сказать или вы сами скажете? — проговорил он.
— Я скажу, — быстро отреагировал Уинстон. — Эта штука действительно выключена?
— Да, все отключено. Мы одни.
— Мы пришли сюда потому…
Он остановился, осознавая впервые неопределенность своих намерений. В сущности, он не знал, какой помощи можно ждать от О’Брайена, не так-то просто сказать, почему он пришел сюда. Но он продолжил, понимая — все, что он говорит, звучит одновременно претенциозно и неубедительно:
— Мы думаем, что есть заговор, есть тайная организация, работающая против Партии, и что вы принадлежите к этой организации. Мы хотим вступить в эту организацию и работать в ней. Мы враги Партии. Мы не верим в принципы Ангсоца. Мы преступники мысли. Вдобавок мы незаконно любим друг друга. Я говорю вам это потому, что мы хотим отдать себя в ваше распоряжение. Если вы хотите, чтобы мы признались в других своих преступлениях, — мы готовы.
Ему показалось, что открылась дверь. Он замолчал и оглянулся. Так и есть, не постучавшись, маленький желтолицый слуга внес поднос с графином и бокалами.
— Мартин — наш человек, — сказал О’Брайен бесстрастно. — Сюда, Мартин. Поставь бокалы на круглый столик. Стульев достаточно? Тогда сядем и поговорим спокойно. Принеси себе стул, Мартин. Есть дело. Минут на десять можно перестать быть слугой.
Человечек невозмутимо сел за стол, но все же чувствовалось, что это лакей, допущенный в компанию господ. Уинстон оглядел его искоса. Ему подумалось, что вся жизнь этого человека — игра и он опасается снять личину даже на минуту. О’Брайен взял графин за горлышко и наполнил бокалы темно-красной жидкостью. В памяти Уинстона мелькнуло увиденное когда-то давным-давно то ли на стене здания, то ли на рекламном щите: огромная бутылка из электрических лампочек наклонялась, и ее содержимое красиво переливалось в бокал. При взгляде сверху жидкость в стакане казалась почти черной, но в графине она сверкала, как рубин. Запах был кисло-сладким. Джулия подняла свой бокал и понюхала с откровенным любопытством.
— Это вино, — сказал О’Брайен с легкой усмешкой. — Вы, конечно, читали о нем в книгах. Боюсь, оно практически не попадает к членам Внешней Партии. — Его лицо вновь приняло серьезное выражение, и он поднял бокал. — Я думаю, мы должны выпить за здоровье. За нашего вождя Эммануэля Гольдштейна!
Уинстон с энтузиазмом взял свой бокал. Он читал о вине и мечтал попробовать. Как стеклянное пресс-папье и полузабытые стихи мистера Чаррингтона, вино принадлежало к исчезнувшему, романтическому прошлому, к «старому времени», как он любил называть его в своих тайных мыслях. Он думал почему-то, что вино очень сладкое, как варенье из черной смородины, и что оно моментально опьяняет. Но когда он проглотил его, то разочаровался. Правда, после джина, который пил много лет, он почти не различил вкус вина. Он поставил на стол пустой бокал.
— Значит, Гольдштейн существует? — спросил он.
— Да, он жив. Но я не знаю, где он находится.
— А тайная организация? Она существует? Это не выдумка Полиции Мысли?
— Она существует. Мы зовем ее Братство. Но вы никогда не узнаете о Братстве больше этого. Только то, что оно существует и что вы принадлежите к нему. Я вернусь к этому вопросу. — Он посмотрел на свои наручные часы. — Даже для членов Внутренней Партии неразумно отключать монитор больше чем на полчаса. Вам не следовало приходить сюда вдвоем: уйти придется порознь. Вы, товарищ, — он наклонился к Джулии, — уйдете первой. В нашем распоряжении примерно двадцать минут. Вы понимаете, что я должен начать с вопросов к вам. Вообще, что вы готовы делать?
— Все, что сможем, — ответил Уинстон.
О’Брайен чуть повернулся на своем стуле и посмотрел Уинстону прямо в лицо. Он почти не обращал внимания на Джулию, видимо полагая, что Уинстон говорит и от ее имени. На мгновение он закрыл глаза. Он начал задавать свои вопросы тихим, невыразительным голосом, как будто это была привычная процедура, положенный набор вопросов, как будто все ответы на них он давно знает.
— Вы готовы пожертвовать жизнью?
— Да.
— Вы готовы убивать?
— Да.
— Заниматься саботажем, который может стоить жизни сотням невинных людей?
— Да.
— Предавать свою страну и работать на иностранные державы?
— Да.
— Вы готовы обманывать, лгать, шантажировать, развращать сознание детей, распространять наркотики, поощрять проституцию, способствовать заражению людей венерическими болезнями — короче, делать все, что может привести к упадку морали и ослабить Партию?
— Да.
— Если, к примеру, ради нашего дела нужно будет плеснуть серную кислоту в лицо ребенку — вы готовы сделать это?
— Да.
— Вы готовы отречься от самого себя и всю оставшуюся жизнь быть официантом или рабочим в доке?
— Да.
— Вы готовы покончить жизнь самоубийством, если вам прикажут?
— Да.
— Вы готовы расстаться и никогда больше не видеть друг друга?
— Нет! — вырвалось у Джулии.
Уинстону показалось, что прошло очень много времени, прежде чем он тоже ответил. Несколько секунд он вообще не мог говорить. Его язык пытался произнести то одно, то другое слово. И он так и не знал до конца, какое слово произнесет.