Проза отчаяния и надежды (сборник)
Шрифт:
Благозвучие слов в новоязе перевешивало все другие соображения, за исключением точности понятий. Нормативность грамматики всегда приносилась в жертву, когда это считалось необходимым. Это было справедливо, поскольку, прежде всего ради достижения политических целей, требовались рубленые слова с точным смыслом, которые проговаривались бы быстро, вызывая минимальные отголоски в сознании говорящего. Слова Б-лексикона даже выигрывали в силе оттого, что едва ли не все они были схожи. Почти неизменно все эти добродум, минимир, рабкорм, сексгрех, восторглаг, ангсоц, брюхчувств, мысльпол и бессчетное число других слов состояли из двух-трех слогов, причем первый и последний слоги были равноударными. Употребление их привело к бормочущему стилю речи, отрывистому и в то же время монотонному. Этого и добивались. Цель заключалась в том, чтобы речь людей, особенно на темы идеологически не нейтральные, максимально обособлялась от сознания. В обиходе возникала, хотя бы изредка, потребность подумать, прежде чем говорить. Но из члена Партии, которому приходилось произносить политические и этические суждения, правильные мнения должны были
Этому способствовал и весьма ограниченный выбор слов. Словарь новояза хотя и был родствен нашему языку, все же невелик, более того, постоянно изыскивались новые способы его сокращения. В сущности, от всех иных языков новояз отличается тем, что словарный запас его уменьшался, а не рос. Каждое сокращение считалось достижением, ибо чем меньше выбор, тем меньше искушений утруждать себя размышлением. В конечном счете надеялись сделать источником артикулированной речи непосредственно голосовые связки, абсолютно не затрагивая при этом высшие мозговые центры. Подобная цель откровенно выступала наружу в слове уткоречь, означавшем «крякать, как утка». Как и ряд других слов Б-лексикона, уткоречь была амбивалентна по значению. Если мнения, которые выкрякивались, носили ортодоксальный характер, слово не выражало ничего, кроме похвалы. И когда «Таймс» сообщала, что один из ораторов Партии плюсплюс хорош уткоречер, газета тем самым удостаивала его теплой и ценной похвалы.
В-лексикон. В-лексикон служил дополнением к двум другим и состоял исключительно из научно-технических терминов. Они походили на научные термины, которыми мы пользуемся сегодня, образовывались от тех же корней, но и к ним применялись обычные меры для жесткой фиксации смысла и очищения от нежелательных оттенков. Подчинялись они тем же грамматическим правилам, что и слова двух других лексиконов. Очень немногие В-слова имели хождение в обиходной или политической речи. Каждый ученый или инженер мог найти все требующиеся ему слова в перечне терминов по его специальности, но он редко знал (разве что очень поверхностно) слова, включенные в другие перечни. Лишь очень немногие слова встречались во всех перечнях. И не было словаря, определявшего функцию науки как свойства разума или способа мышления, вне связи с ее прикладными направлениями и отраслями. Не было и самого слова наука, потому что любое понятие, которое бы им обозначалось, уже в достаточной мере выражалось словом Ангсоц.
Дальнейшие рассуждения покажут, что выражение неортодоксальных мыслей на новоязе было почти невозможным, за исключением самого примитивного уровня. Конечно, можно было сказать какую-нибудь очень низкопробную ересь, нечто вроде богохульства. Можно было, например, сказать: «Большой Брат нехорош». Но для ортодоксального уха подобное заявление оказалось бы не более чем самоочевидным абсурдом, который разумными доводами подкрепить нельзя, поскольку необходимых для этого слов просто не было. Враждебные Ангсоцу идеи можно было выразить лишь в неясной бессловесной форме, можно было назвать лишь очень общими терминами, которые собирали в одну кучу и осуждали чохом множество разных ересей, не определяя их при этом. То есть для неортодоксальных целей новояз фактически можно было использовать лишь путем незаконного перевода некоторых слов обратно на старояз. К примеру, «Все люди равны» — такое предложение в принципе было возможно, но лишь в той мере, в какой на староязе допустимо предложение «Все люди рыжие». Грамматических ошибок здесь нет, но сообщается очевидная неправда, т. е. что все люди равны по росту, весу или силе. Идеи политического равенства больше не существовало, значит, это вторичное значение слова равны уже было вычищено. В 1984 году, когда старояз еще оставался нормативным средством общения, теоретически существовала опасность, что, используя слова нового языка, кто-то мог вспомнить их старое значение. На практике человеку, хорошо поднаторевшему в «двоемыслии», избегнуть этого было несложно, а через два-три поколения и эта опасность исчезнет сама собой. Человек, взращенный на новоязе, как на единственном родном языке, больше не будет знать, что слово равен когда-то имело второе значение — «политически равный» или что понятие свободен когда-то означало «интеллектуально свободный». Точно так же, как человек, который никогда не слышал о шахматах, не может знать, что у слов королева и ладья есть еще какие-то значения. Много преступлений и ошибок человек просто не сможет совершить только из-за того, что они безымянны и, как таковые, непредставимы. И можно предвидеть, что со временем отличительные характеристики новояза будут проявляться все более и более ярко: слов в нем будет становиться все меньше и меньше, их значение будет фиксироваться жестче, а вероятность неверного или неточного их использования будет стремиться к нулю.
С отменой старояза раз и навсегда порвется последняя связующая нить с прошлым. История уже переписана, но кое-где еще сохранились небрежно отцензурированные фрагменты литературы прошлого, и, пока кто-то сохраняет знание старояза, их можно прочесть. В будущем эти фрагменты, даже если они сохранятся, станут непонятными и непереводимыми. Ведь невозможно перевести что-либо со старояза на новояз, если только в нем не описывается какой-либо технический процесс, какое-либо примитивное обиходное действие или нечто уже ставшее ортодоксальным (добродумным скажут на новоязе). Практически это будет означать, что ни одна книга, написанная примерно до 1960 года, уже не может быть переведена целиком. Дореволюционную литературу вообще можно будет подвергнуть только идеологическому переводу, т. е. заменить в ней не просто язык, но и смысл.
Возьмите, к примеру, хорошо известный отрывок из «Декларации независимости»:
Мы считаем самоочевидными истинами, что все люди созданы равными, что они наделены создателем определенными неотъемлемыми правами и что среди таковых — жизнь, свобода и стремление к счастью. Для обеспечения этих прав среди людей создаются Правительства, получающие власть от согласия управляемых. Всякий раз, когда данная форма правления становится пагубной для данной цели, право народа — изменить или свергнуть ее и образовать новое Правительство.
Перевести это на новояз, сохраняя смысл оригинала, совершенно невозможно. Лучше всего заменить весь отрывок единственным словом — преступмысль. Полным же может быть только идеологический перевод, с помощью которого слова Джефферсона превратятся не более чем в панегирик абсолютистскому правительству.
Довольно значительная часть литературы прошлого уже переводится подобным образом. Соображения престижа делали желательным сохранить память о некоторых исторических фигурах, приведя их достижения в соответствие с духом Ангсоца. Сочинения ряда писателей, таких, как Шекспир, Мильтон, Свифт, Байрон, Диккенс, и некоторых других находились в процессе перевода. После завершения этой работы их оригинальные творения, а также все уцелевшее от литературы прошлого будет уничтожено. Но такие переводы — занятие медленное и трудное, его завершения можно было ожидать не ранее первого или второго десятилетия двадцать первого века. К тому же имелось огромное количество чисто утилитарной литературы — необходимых технических инструкций, руководств и т. п., — которая требовала такой же обработки. И главным образом для того, чтобы дать достаточно времени для предварительной работы по переводу, окончательное принятие новояза и было отнесено на столь поздний срок, на 2050 год.
СКОТНЫЙ ДВОР
(перевод Д. Иванова, В. Недошивина)
Глава I
Мистер Джонс, хозяин Господского Двора, запер на ночь курятники, но забыл закрыть лазы, потому что был сильно пьян. Круг света от фонаря плясал из стороны в сторону, когда он, пошатываясь, пересекал двор. Скинув у черного хода башмаки, он нацедил из бочонка на кухне последнюю кружку пива и отправился в спальню, где уже храпела миссис Джонс.
Как только свет в спальне погас, в дворовых постройках началась суматоха и хлопанье крыльев. Еще днем всех оповестили, что Старому Майору, призовому хряку белой английской породы, минувшей ночью приснился странный сон, о котором он и желает рассказать своим собратьям. Было решено, что, как только мистер Джонс окончательно угомонится, вся живность соберется в большом амбаре. Старый Майор (так его звали обычно, хотя в свое время он экспонировался под именем Красавец Уиллингдона) пользовался среди обитателей фермы таким уважением, что каждый был готов оторвать от сна часок, чтобы послушать его.
Майор возлежал в углу большого амбара, на возвышении, на соломенной подстилке, в свете фонаря, подвешенного к балке. Ему было двенадцать лет, он сильно прибавил в весе в последнее время, но по-прежнему производил величественное впечатление, казался мудрым и добрым, несмотря на то что клыки ему никогда не подпиливали. Вскоре начали собираться остальные животные, обитавшие на ферме, и устраивались, как кому казалось удобным. Первыми прибежали три собаки, Колокольчик, Джесси и Цапка. За ними пожаловали свиньи и легли на соломе у самого возвышения. Куры уселись на подоконниках, голуби вспорхнули на стропила, овцы и коровы улеглись за свиньями и сразу принялись жевать жвачку. Две ломовые лошади, Боксер и Травка, пришли вместе. Они передвигались медленно, осторожно опуская на землю большие, поросшие шерстью копыта, чтобы не раздавить какого-нибудь маленького собрата, не видного в рассыпанной по полу соломе. Травка, дородная кобыла средних лет, так и не вернула себе былой формы после рождения четвертого жеребенка. В ее облике навсегда осталось нечто материнское. Боксер же был огромным битюгом, почти шести футов росту, и он был вдвое сильней любой обычной лошади. Белая полоска на носу придавала ему глуповатое выражение, он и в самом деле был не слишком умен, но его уважали за ровный характер и бесконечное трудолюбие. Вслед за лошадьми явились Мюриэль, белая коза, и осёл Бенджамин. Бенджамин был старейшим четвероногим скотного двора и обладал самым скверным характером. Он редко заговаривал с кем-нибудь, но уж если это случалось, обязательно отпускал какое-нибудь циничное замечание. Он мог сказать, например, что, хотя господь бог дал ему хвост, чтобы отгонять мух, он предпочел бы не иметь хвоста, но чтобы не было и мух. Из всех обитателей усадьбы только он никогда не смеялся. А когда его спрашивали — почему, он отвечал обычно, что не видит в этой жизни ничего смешного. Однако, хоть он никогда не признавался в этом, Бенджамин был сильно привязан к Боксеру. По воскресеньям оба они паслись, как правило, на маленьком выгоне за фруктовым садом, бок о бок пощипывая траву и не говоря при этом ни слова.