Проза. Поэзия. Сценарии
Шрифт:
Баштарзи ни о чем не подозревал и поносил Жермену, потому что ее автомобиль был вместительнее, чем машина Луизы, и арабу так и виделись гаремные сцены.
В одно из воскресений Жак проходил за кулисами мимо уборной Жермены. Та позвала его, закрыла дверь и спросила, почему это после посольства Луизы, на которое она дала благосклонный ответ, он воротит нос и доводит свою неучтивость до того, что ей самой приходится требовать объяснений.
Жак так и остолбенел. Жермена увидела, что недоумение его непритворно, обласкала его, утешила и перестала разговаривать с Луизой.
Жак,
Соседи с улицы Эстрапад отныне жили каждый сам по себе.
III
Одно из искусств Парижа, безусловно наихудшее, — это магическое выведение пятен. Их не сводят — их возводят. И вот дурная слава, став действительно славой, дает не меньшие преимущества, чем добрая. Она требует и не меньших усилий. Многие содержанки подстраховываются сценой. Театр — это пошлина, которую они платят.
Но основному промыслу он мешает.
Пройдя профилактический курс театра, Жермена и Луиза дали себе отдых. Надолго. Искусство их не прокармливало.
У Жермены был богатый любовник, богатый настолько, что одно имя его означало богатство. Звался он Нестор Озирис, как марка сигарет. Его брат Лазарь содержал Лут, младшую сестру Жермены.
Жермена была способна на истинную нежность и охотно послала бы Озириса к черту, но сестра никогда не забывала о выгоде.
На Жака она поглядывала косо, хотя сама изменяла Лазарю с каким-то художником. Она знала, что сестра ее в таком деле нипочем не сохранит осторожности, и боялась, что это плохо кончится.
Она была похожа на Жермену, как похож на мраморную статую ее гипсовый слепок. Иначе говоря, между ними было только одно различие: всё.
Вопреки гнусной атмосфере, которой он дышал после пережитого кризиса, сердце Жака оставалось нетронутым и способным облагородить что угодно.
Жермена черпала свою юную свежесть из грязи. Ею она насыщалась с прожорливостью розы; и как роза предстает в виде бездонных уст, добывающих свой аромат у мертвецов, так же и ее смех, ее губы, румянец своей ослепительностью были обязаны биржевым крахам.
Безучастность пейзажа оправдывает в наших глазах презрение к нему. Пойди Венеция ему навстречу — стал бы Жак презирать Венецию?
Сердце живет в заточении. Отсюда его темные порывы и безнадежные муки. Всегда готовое дарить свои богатства, оно полностью зависит от оболочки. Бедное, слепое, что оно знает? Оно подстерегает хоть какой-нибудь знак, который выведет его из тоскливого бездействия. Нащупывает тысячью фибров. Стоит ли того предмет, на который ему предлагают обратить свои усилия? Неважно. Оно доверчиво расточает себя, а если получает приказ прекратить, сжимается, смертельно опустошенное.
Сердце Жака наконец-то получило разрешение действовать. Оно взялось за это с неуклюжестью и рвением новичка.
Испугал Жака и новый для него эффект сорванной печати, которая есть внутри у каждого из нас, а будучи снята,
С такой же скоростью, как на экране кинематографа маленькая фигурка женщины в толпе сменяется лицом той же женщины крупным планом, вшестеро больше натуральной величины, лицо Жермены заполнило мир, заслонило будущее, закрыло от Жака не только экзамены и товарищей, но и мать, отца, его самого. Вокруг царила тьма. Добавим, что в этой тьме скрывался Озирис.
Есть сказка, в которой дети зашивают камни в живот спящему волку. Просыпаясь, Жак ощущал незнакомую тяжесть, потерю равновесия, отчего недолго и утонуть наподобие того волка, нагнувшись к воде напиться.
Да, Жермена любила его. Но ее сердечку это было не в новинку. Силы изначально оказались неравны.
В цирке неосторожная мать позволяет продемонстрировать на ее ребенке фокус китайского мага. Ребенка помещают в сундук. Сундук открывают: он пуст. Снова закрывают. Открывают: ребенок вылезает и возвращается на свое место. А между тем ребенок уже не тот. Никто об этом не догадывается.
В один воскресный день перед Жаком предстала мать. Она пришла за ним в пансион и увела с собой. Не сумев понять, что увезла из Венеции совсем другого сына, как же она могла учуять его нынешнюю метаморфозу? Она отметила, что выглядит он хорошо, хотя немного похудел. Так в переводе на материнский язык читались его усталость и пламя его румянца.
Г-жа Форестье была близорука и жила прошлым: две причины, мешающие ей четко представлять себе настоящее. В сыне она любила его сходство с бабушкой, а в муже — отца Жака. Она казалась холодной, потому что из крайней щепетильности взяла себе за правило ни с кем не связываться, боясь того, что называла увлечениями. Ее единственная подруга умерла. Жизнь ее замыкалась церковью, благопристойным супружеством и страхами за будущее Жака.
Наедине она изводила его нежными придирками, но при посторонних или при отце превозносила.
Если мы оставляем в стороне г-на Форестье, то потому лишь, что он сам держался в стороне. В молодости он натерпелся от такого же демона, как тот, что мучил Жака. Он обезвредил его учебой и женитьбой. Но демона просто так не обезвредишь. Прямая, здоровая натура исчахла, все в себе ощущая как противоестественное. Все же г-н Форестье догадывался о метаниях Жака, узнавал их и смирялся с безнадежностью, как больной саркомой, который вылечил плечо и вдруг обнаруживает, что болезнь перекинулась в колено.
— Ну как ты, Жак, — сказала мать, — здоров?
— Да, мама.
— Занимаешься?
— Да, мама.
— А товарищи?
— Ничего. Один араб, один англичанин, двое совсем мальчишки.
— Живя с англичанином, тебе бы надо поучиться у него языку.
Эта фраза унесла Жака так далеко от реальности, что он не ответил. Обычно он любил гулять с матерью, но сейчас жалел разделяемое с ней время, как потерянное.
Ложь угнетала его, делала окружающую атмосферу искусственной, непригодной для дыхания. Раз нельзя поделиться Жерменой, он предпочитал, чтобы мать поскорее уехала, не вынуждала его удерживать ее на расстоянии.