Прямая речь. Избранные стихи

Левит-Броун Борис

«Мне одиночество дано…»

Мне одиночество дано, не разменять и не растратить, и если даже крикнуть – хватит! — в заплёванное тьмой окно, то всё равно – ни «да» ни «нет»! Вокруг болото спит без чувства. Смирись разбойник от искусства и от любви анахорет.

Неудачные стихи

(поэма)

Натуры, не приспособленные к преодолению нелепостей жизни, суть натуры слабые.

Георг Вильгельм Фридрих Гегель

Когда сквозь строи смятых строк к началу снова возвращаюсь, и сердца смазанный курок ищу, я словно забавляюсь стволом холодным у виска, в котором пулею – тоска. Ствол сердца наведён на жизнь, я вижу всё, мне ясен смысл реченья немца-моралиста: «Тропа твоя узка и мглиста, когда не сможешь жизни бред ты проглотить с похлёбкой лет». Нет, я – не подлинный, я сделан из бумаги, и треплет мой беспомощный скелет тот самый свежий ветер, что

другим — в надутый парус. Слуха моего не достигают птичьи трели будня, и кососкулости на блюде студня не вижу… студень, – больше ничего. Как кот ступаю, тихо, осторожно по краю блюда. Скользкие края! Оступишься, и в студень голомя провалишься. А выбраться так сложно, так невозможно оторвать себя от липкого желе. Страшусь упасть в бесформенную, «ласковую» пасть, засасывающую как утроба, перед которой даже двери гроба не власть – Сезам… бальзам отдохновенья! Мне проповедуют терпенье и отовсюду шикают: «Опасен твой путь, беспомощен протест! Всем – крест один!» А я не взнуздан! Не согласен! Мне ворожат: «Не миновать беды!», воркуют про скупой стакан воды, что не подаст мне в старости наследник. Жизнь-исповедник ужасной карою грозит, а быт шипит: «Ты – паразит!» Суровая цена – непониманье, за тихое моё непослушанье: за дни, облитые глазурью тоски, за всё, что пахнет дурью с позиций положительной судьбы, где пот, и труд, и рупь взаймы, где крик детей и коммунальный грохот, где женщины поют сквозь пьяный хохот надравшихся мужей, которым лишь одна понятна доля, — тем больше алкоголя, чем хужей. А им хужей, им скучно и темно, и свет отцовства – мутное окно. Там всё не радует, там всё не так… там все любови, списанные в брак, агонизируют и гаснут без надежды в одежде кислого желе. Её не снять! И судороги счастия не взять взаймы, не одолжить, как соли, той боли сладкой и заветной, что манит душу безответным: неведомою лаской, чёрным небом, рассыпавшимся, как сухая корка хлеба, на крошки бледные светил, летящих среди вечных сил и равнодушных созиданью и разрушению. (Лишь вечное блужданье материи в материи.) О, нет! Ненастоящий я. Я сделан из бумаги! И прогибается мой клееный скелет под нерушимостью слепой отваги, влекущей молодость в объятья быта, в теплицы ежедневных сорняков, в тенета нерасчётливых обетов, в заветов отчих битые корыта, которые, приняв за корабли, она ведёт навстречу долгой смерти, ведёт так медленно, так повседневно, что жизнью кажется задухи коловерть. А смерть смыкается за спинами, как шлюзы, карнает век и налагает узы на совесть, на руку, на шею, на любовь… Мы умираем долго, вновь и вновь перед оскалом каждой новой смерти оказываемся полуживыми, стучимся в завтра душами пустыми, но стойко мрём, придерживаясь тверди заученных измлада заклинаний, — наследий звонких и пустых, – что надо жить, что жизнь не терпит холостых, что вовсе не души твоей погода, а продолженье рода суть цель твоя и суть, что благ тяжёлый путь, что как-нибудь состроишь счастье ты, не допускай лишь пустоты, — бездельности, бездетности, безлюдства и прочего душевного беспутства! Неотягчённости страшись и помни, – только то есь жись, что – в бремя, в тяготу, в заботу! Сопротивляйся, жди субботы и воскресения за ней, чтобы замучивших цепей чуть приослабить натяженье, чтоб напряженье снять: на час, на день вкусить безделие, и лень, и ланей, – символы желанья, — узреть как некий сатана… Увы, хоть пауза дана, — не впрок тебе очарованье! Назавтра – каторга опять. Ты начинаешь размышлять и понимаешь, – всё напрасно, а праздность вольная опасна твоим трудам, твоей семье и прочей тусклой кутерьме, которую зовут судьбою, а надо бы тюрьмой назвать. Там можно, разве что, зевать! Наедине с самим собою в неё давно не веришь ты. Она лишь рупор пустоты, калика с тощею сумою. И как запуганный Нептун заныриваешь под корягу, и по морщинам фазы лун считаешь, кутаясь в отвагу, не сознаваясь сам себе, что прозябаешь в пустоте, что жалок ты, что почернели твоей невинности цветы, что среди нудной маеты расстроились и поглупели «рассветов бледные свирели», что весь твой юношеский вздор — на дне души осевший сор. Таков ты, бледный и немой, и настоящий рыцарь быта, в котором всё поперебито. О чём же говорить с тобой? О празднике? О спазме счастья? О благотворности ненастья для оторвавшейся души? О том, что суета – гроши? О чём? О творчестве? О боли? А может, о посконной доле карабкающихся на шест, у жизни вырвавших борьбою лишь право грустное на крест? О чём заговорить с тобою? И что с собою делать мне, не приспособленному к тьме? С добропорядком не в ладу, среди людей я как в аду. Или хочу я слишком много, или сужу уж слишком строго, а всё приюта не найду в саду общественной морали! Нет на Моисеевой скрижали слов для меня…

«Словно кляксы смолы на облущенных ветках…»

Словно кляксы смолы на облущенных ветках хороводят вороны, ошалев от весны, и мучительно больно, безжалостно метко попадает в мои недоспанные сны чувство горькой свободы и тихой печали, одиночество среди запекшихся луж. Наступая на раны весенних проталин, я иду – ни отец, ни любовник, ни муж… Что же я – нелюдим, старый хрыч-бесприданник? Непечатный поэт, и увы, не звучащий певец? Кто же я – пустобрёх или, всё же, избранник? Безголосый крикун? Самоед? Перелётный скворец? Как в распутице вязну в весеннем раздумье, и когтями себе уже в самую душу залез! Птичий тенор на тополе просто ополоумел и трещит надо мною, приняв шумный город за лес.

Поэты

Мы всё простим, мы всё забудем, настанет время мирных снов. Мы в завещанье добрым людям оставим бред своих стихов. Мы насладимся красотою, переполняющей сердца, но вечным тихим сиротою останется печаль творца. А день погонит петушино с калиток заспанных котов, и, распрямясь, вздохнут пружины в матрасах тех, кто в путь готов. Заржёт металл в глубинах века, и люди, сонны и глухи, легко смахнут былинкой с века уже ненужные стихи. И в новый свет!.. И мимоходом, не сожалея ни о чём, пройдут бестрепетным народом, едва коснувши нас плечом.

Гениальное

Уходи! И не приходи никогда! Пусть – пилой по гортани года, пусть откроются гордо и рвано былые и новые раны. Как маки на ложе бежавшего сна просыплют они семена. Пусть! Я лягу на это ложе! Ничего, что десну защемит десна, когда чёрными зёрнами в кожу боль войдёт, горяча и красна. Это и будет весна.

«Вечность неслыханно тронула листики…»

Вечность неслыханно тронула листики венчиком жарким и запахом тела. В вашем присутствии мне не до мистики, — холодно и неуютно без дела. Хоть прикоснитесь ладошкой осеннею! Выцветшему и уже переспелому, — тесно отпущенное воскресение. Холодно и неуютно без дела. Только скучают на холоде пальчики, вашей перчаткой лишь буду обласкан: не остановятся бледные мальчики, не зазевается розовый плакса. Я поцелую Вас, память о юности, Вы отшатнётесь – «А ну-ка, посмей-ка!» и обопрётесь без видимой лютости об эту тонущую скамейку.

«Сколько мне ещё осталось…»

Сколько мне ещё осталось, кто сочтёт, доложит кто? Преждевременную старость втиснуть в зимнее пальто мудрено ли, только страшно, что под ватою шурша, вдруг забредит о вчерашнем неотжившая душа.

«Как ни крути, а жизнь пройдёт…»

Как ни крути, а жизнь пройдёт, промямлит стариковским бредом и недоеденным обедом невозвратимо загниёт. Среди распушенных кудрей что возвратит мне чувство смысла? А под изгибом коромысла — улыбка кротости твоей....

«Предчувствую весну, предцарствую любовь…»

Предчувствую весну, предцарствую любовь, и лужами зеркал, как Эрмитаж, обвешан, сплю – не усну, зеваю вновь и вновь, застигнут робким маревом черешен. Предвижу долгий путь, подозреваю свет, на «да» и «нет» не разделяю схиму, споткнусь чуть-чуть и лишь моргаю вслед двум парам юных лун, проплывших мимо.

Антиалкогольное

Забыть? – забвенья не дал бог: Да он и не взял бы забвенья! М. Лермонтов

Разбейтесь пальцы о стакан, а вечер пьян, а ветер рван. Наверно прожит был не зря день без тебя, день без тебя. Пить? Но «забвенья не дал Бог», а город пуст, а полог строг. Наверно этот дом не зря так чист, так тесен без тебя. Стихи и песни, – всё не в лад, не позовёт меня мой сад, и бестолковщиной казня, день без неё как без себя. Брось, парень, не трусь, пройдёт, и снова она придёт, и арктику плеч твоих тронет тропиками ладоней. Завьюжит надеждой тоскливый ад и опять уйдёт невпопад. День без неё как без себя, и бестолковщиной казня, стихи и песни, – всё не в лад, и не зовёт меня мой сад! А вечер пьян, а ветер рван, и город пуст, и полог строг… Пить? Но «забвенья не дал Бог», — разбейтесь пальцы о стакан.

«Сад вечерний, вечный сад…»

Сад вечерний, вечный сад мне сегодня не в отраду! Ты уводишь в сон из ада, а во сне всё тот же ад. Час падения звезды, час молчащего фонтана, — то ли поздно, то ли рано, то ли рана от узды. Аж звенит вожжа в горсти, тихо вянут бденья тени, куст обугленной сирени, как засада на пути.