Прямой дождь. Повесть о Григории Петровском
Шрифт:
— Согласен, — с азартом произнес Петровский.
— Согласен! — пробасил Непийвода.
— Конечно, — добавил Лалаянц. — Вместо разрозненных кружков одна организация. Поздравляю вас, друзья, с рождением нашего «Союза»!
Порывистый, упругий ветер носился по заводскому двору, толкал в спину и в грудь людей, валил деревянные заборы… Потом утихал, мягко падал к ногам и словно проваливался сквозь землю.
Григорий вышел из цеха. Ветер не мог заглушить тяжкого стона и рева могучего заводского организма. Изо дня в день над головами висели тучи копоти,
Солнце опустилось за каменную ограду, и сразу во дворе залегли прохладные сумерки. С улицы доносился необычный, все усиливающийся шум.
Петровский, с трудом протиснувшись через проходную, оказался на улице. Его встретила встревоженная гудящая толпа: крики, плач, отчаянные проклятия женщин, гневные возгласы мужчин.
Григорий пробрался в середину толпы и побледнел от неожиданности: в живом кольце людей лежал на земле мертвый человек. Сначала Петровский не мог понять, что случилось. Заметил окровавленную голову и уже загустевшую на мостовой кровь. Левая рука убитого была подвернута под туловище, правой он прикрывал лицо, словно защищался от смерти. Возле мертвого валялась оторванная от забора доска… За эту доску он и поплатился жизнью.
Возбужденная толпа бурлила. Люди проклинали полицию, заводскую администрацию, свою горемычную жизнь.
— Ломай все!
— Бей охранников!
Что-то грозное, стихийное, неодолимое рождалось на глазах Григория. Горло перехватило от волнения, он оглянулся, пытаясь найти кого-нибудь из знакомых, но напрасно.
Людской водоворот закрутил Григория, заглушив все звуки: свист ветра и гул завода. Из тысяч глоток вырывалось неудержимое и решительное:
— Бе-ей! Бе-ей!
Затрещал забор — люди отрывали доски.
— В контору!
— В лавку!
Затаенная, долго сдерживаемая ненависть вылилась наружу. Враг найден. Он многолик, многорук, алчен. Это главная контора с бесконечными штрафами, лавочник из лавки потребительского общества, снабжающий рабочих гнилым, лежалым товаром, заводские мастера, злобная и жестокая заводская охрана.
Кто-то запустил булыжник в окно полицейского участка, звякнуло разбитое стекло, прогремел выстрел… Грозным, сплошным потоком двинулась толпа. Возле дома из красного кирпича стояли растерянные полицейские.
— Бейте извергов!
— Хватит терпеть!
— За доску человека убили!..
Людская волна перенесла Григория через насыпь, покатила улицей к заводской лавке. Над толпой сплошной гул, слов не разобрать, что-то величественное, воодушевленное надеждой и жаждой мести вырывалось из сотен уст. Григорий не успел оглянуться, как очутился в самом центре яростно клокотавшей толпы.
Через выбитые окна и двери лавки возбужденные мужчины и женщины вытаскивали кули с мукой, сахаром, крупой, рассыпали все это по земле, топтали ногами. Григорий с болью смотрел, как разъяренная толпа безжалостно и тупо громит все подряд. Какой-то дюжий рабочий в разодранной рубахе размахивал руками и кричал во все горло:
— Мастерам надо глотки заткнуть… Никакого бога нет! Его выдумали, чтобы дурачить нашего брата!
Страсть
— Скорей на завод!
— Зачем?
— Там такое творится… все громят, рушат, я ничего не мог сделать… Бежим, Иван Васильевич! Надо остановить толпу! Кроме вас, никто не сможет! Людей много погибнет…
— Уже поздно… Я тоже не остановлю… Видел в Петербурге такое… Пока лютый гнев не выльется, их не остановить… На короткое время люди почувствовали хотя и обманчивую, но свободу — делай, что хочу… — Умолк на секунду, потом задумчиво продолжал: — Еще сильны старые традиции: рабочие обязательно должны кого-то бить и что-то крушить. А если бы этой силе да еще и голову…
Когда Григорий с Бабушкиным добрались до места бунта, растревоженная, полная слепой ненависти и злобы толпа еще бурлила, охваченная страстным желанием мстить… Григорию вдруг вспомнилось прошлогоднее половодье на Днепре… Река разлилась широко и несла вместе с шумными мутными волнами все, что встречала на своем пути: бревна, хаты, сараи, даже скотину.
Бабушкин был прав: остановить людей они не смогли.
Потрясенный и подавленный увиденным, едва передвигая ноги, плелся Григорий домой. Над головой в низком небе, усеянном редкими звездами, медленно собирались дождевые тучи. Несколько первых крупных капель упало на дорогу и на разгоряченное, пылающее лицо Григория.
На другой день, как и предсказывал Бабушкин, начались обыски и аресты. В Чечелевке, Шляховкс, на Фабрике, в Новых Кайдаках — всюду, где жили рабочие Брянского завода, сновали полицейские и казаки, экстренно вызванные екатеринославским губернатором для подавления бунта. Они врывались в дома, выбрасывали и перетряхивали убогий скарб, рылись в лохмотьях… Найдут пачку чая или фунт сахару — волокут в участок и бросают за решетку… Весь день и всю ночь допрашивали, выпытывали, избивали людей.
Тревожно на рабочих окраинах.
— У вас были?
— Вашего забрали?
— Ой, что же будет?!
Голосят женщины, плачут дети… Никто не знает, что его ждет. Доменика в тревоге прибежала к Непийводе.
— Не видели Григория?
Встретила его у проходной: он выходил с группой рабочих.
— А я повсюду ищу… Где только не была!..
Григорий, никого не стыдясь, обнял и поцеловал Доменику. Она густо покраснела и вдруг заплакала.
За дружеские, искренние беседы, за ясные и обоснованные суждения по любому вопросу, за неизменную и неподкупную преданность, передовым революционным идеям прикипел сердцем Петровский к Ивану Васильевичу Бабушкину.