Прямой наследник
Шрифт:
Границы как таковой «туда не ходи, сюда ходи» нет, просто половина доходов идет сразу великому князю, за чем зорко надзирает его наместник. Не сказать, что такое устройство необычно — на самой Москве третное управление, когда доходы и суд поделены натрое еще со времен Ивана Калиты, завещавшего доли сыновьям Семену, Ивану и Андрею. Но мороки с этим...
Так и на Ростове, только суд тут единый, местный. На Москве-то все рядом, любую непонятку разрулить можно, а в Ростов не наездишься. Так что пусть их, ростовских, если не наглеют, а потихоньку тырят — разборки дороже встанут. Да и сколько они увести смогут, доходы от невеликого княжества не так чтобы очень большие, а сами
Ростов давно не знал военной тревоги и потому некогда грозные дубовые городни покосились, а острые кровли башен зияли многочисленными прорехами. Невероятный простор заснеженного озера подступал прямо к церквям, избам и теремам, рифмуясь морозной дымкой вдали с дымом от сотен печей.
Небольшая наша кавалькада, человек в двадцать пять, миновала детинец, проехала город насквозь и двинулась дальше по берегу, в Богоявленский монастырь, где обитал епископ Ефрем и где нам предстояло дожидаться Шемяку.
Но первым прибыл вестноноша из Кукшинского — Федька Пестрый неусыпно бдил и сообщал, что во-первых, Юрьевичи, похоже, разругались и без нашей помощи, так как Василий со своими людьми ушел из Костромы на Галич. Ну и славно, тезка у меня явно буйный и непредсказуемый, чем дальше он от переговоров, тем спокойнее. Во-вторых, ушел он налегке, брат не дал окончательно обобрать город. В-третьих, вятские, кто со мной урядился, из Кукшинского не разошлись, а сидели в городке, но в наши разборки не вмешивались, как и было договорено. Ну и наконец, что кузен выехал в Ростов, тоже в малой силе, пол-тридесят человек и в обход, а не торной дорогой через Ярославль. Тамошние князья, особенно Брюхатый, очень на Юрьевичей после весеннего погрома злы и вполне могли бы в поруб посадить, или еще какую пакость устроить.
Патрикеев, конечно, сразу возбудился и стал придумывать, как бы Шемяку повинтить. Московского наместника с его послужильцами он из Ростова услал, но гонец запросто может добечь до Переславля, всего-то шестьдесят верст, переговоры затянуть, дождаться подхода дружины и — ррраз!
Простые они тут ребята, дают — бери, бьют — беги, на два шага вперед думать — зачем, однова живем! Оттого-то Витовт так ловко их под себя и подминал.
— Ты ж крест целовал, что ему путь чист, Юрий Патрикеевич! — делано изумился я. — Клятву преступить хочешь? Грех это, большой грех!
— Отмолим, — убежденно вздернул бороду Патрикеев. — К Троице съездим, игумен Зиновий разрешит от греха.
— Игумен-то разрешит, чего же нет, коли ты к нему со вкладом придешь. А вот разрешит ли Господь? Ты же как поганые думаешь, мол, жертву принес и все, идолов задобрил. А мы православные, мы сами душу свою спасать должны.
Литвин в изумлении вытаращился на меня и ушел задумчивый.
Шемяка
— По здорову ли, брат мой Дмитрий, — склонил я голову.
— По здорову ли, брат мой Василий, — отрепетовал кузен.
А я краешком глаза рассматривал его отряд, насколько это возможно в темноте, еле разбавленной факелами. Кони гладкие, потники и попоны на всех одинаковые, да и тулупы у молодцев тоже. И епанчи[i] у всех серые, только у двоих синие, да у самого Шемяки красная. Отборные ребята, меня даже жаба придушила, что у меня Волк один, а тут каждый второй волком смотрит. Хороший, надо полагать, из братца начальник — людей подобрал, экипировал...
В заднем ряду с седла сняли арбалет, настоящий, с воротом! Крут братец, ой как крут, я тут только рычажные видел. Если у дядьки Юрия и такое же отношение и порядок, то понятно, почему он хороший полководец. Завидно, честное слово.
Спустился я с крыльца, шагнул навстречу, спиной почуял, как мои напряглись, да и Шемякины тоже подобрались — а ну как пырну их вождя? Но не при архиерее же, и Дима тоже шагнул ко мне, мы обнялись и троекратно расцеловались. Я прям услышал, как все выдохнули.
Ефрем, как радушный хозяин, приказал монахам устроить новоприбывших, накормить-напоить и спать уложить, а уж разговоры начинать с утра, после приличествующего делу молебна.
Засыпал долго, ворочался, потом сообразил, что меня дмитриевы вои зацепили — неким несоответствием уже привычному образу. Каким? Попоны и тулупы? Нет, многие владетели своих ближних стараются одеть одинаково, у меня тоже по торжественным случаям рынды все в красном ходят. Это бояре каждый наособицу наряжается-величается, а тут обычные дети боярские, послужильцы, что хозяин выдал, то и носят. Епанчи? Кстати, а у них и сапоги в масть — серые, синие и красные... Черт его знает, но в европах вроде все носили цвета сюзерена, а было ли такое на Руси, мне неизвестно. Арбалет? Да нет, таких в Европе полно, вот и к нам попал один. Черт, да что с ними не так?
Утром наскоро помолились в кельях, поснидали монастырской пищи и по приглашению епископа Ефрема собрались в трапезной у большого стола.
— Помолимся, дети мои, — начал епископ и задвинул полноценную проповедь.
На архиереев, памятных мне, Ефрем походил мало — крепкий, подвижный мужик, борода «соль с перцем», лет может сорока, а может и пятидесяти. Никакого намека на пузцо, зато руки с мозолями и глаз, как тут говорят, ярый.
— Господи всеблагой и человеколюбивый, укажи нам путь ко спасению и к миру во князьях, пресеки котору, низвергни гордых, награди смиренных...
— Помните, дети мои, яко рече Господь наш Иисус «всякое царство разделишееся на ся запустеет, и всяк град или дом разделивыйся на ся не станет».
Тут он прав на все сто, если мы меж собой бодаться не перестанем, сожрут нас соседи и не подавятся.
Дослушав владыку, все дружно перекрестились, степенно подошли под благословение и расселись на тяжелых лавках, ради такого случая застланных войлоками. Ну чисто переговоры на высшем уровне. Первым делом я принял поданный мне сверток, снял шелковую ткань и вернул Дмитрию тот самый пояс, «на золотых чепех с каменьем». Он и так знает, что я выходку Софьи Витовтовны не одобряю (маман, кстати, тут же, рядом, в женском монастыре, надо бы навестить), но одно дело просто не одобрять, но при этом заныкать отобранное, и совсем другое — вернуть очень дорогую вещь.