Прямой наследник
Шрифт:
Зато хорошо пошло с набором мастеров и образованных людей, пожелавших переселиться под мою руку — много их бежало с Балкан от турок и ошивалось без дела в Константинополе. С помощью земляков Никула, молодец такой, организовал своего рода экзаменацию и брал кандидатов не по их собственным рассказам (сам себя не похвалишь — никто тебя не похвалит, ага), а по результатам испытаний или экспертных заключений.
Главным приобретением стал Кассиодор из Мореи, строитель и механик. Еще очень порадовал мастер по работе с металлами Лука Болгарин, умевший чеканить монету. Были умельцы «пансырей добрых, плинфы и стекла, осадных махин, литья бронзового и прочего», числом еще шесть человек, но Никула почему-то очень убивался, что не нашел ни единого шелкоткача.
С шелком у нас точно ничего не выгорит — откуда коконы брать, а даже если взять, то как их растить в нашей холодрыге? Да и Сицилия с Венецией этот рынок, как оказалось, прочно застолбили. А вот то, что в Европе есть большой и постоянный спрос на диких соколов, это интересно, этого добра у нас хватает, можно попробовать.
Старательный Никула впихнул в письмо всю показавшуюся ему ценной информацию, в том числе дошедшие до Царьграда расклады в Италии и Священной Римской империи, где впервые мелькнуло знакомое имя — некий Козимо Медичи стал во главе города Флоренции. Завершалось все известием, что первую партию навербованных хартофилакс отправит с купцами через Сурож, а со второй, через полгода, тронется в путь сам.
Но первым из мастеров в Москву поспел привезенный Патрикеевым из Твери Кречетников. Принял я его на бегу, пора было ехать в Ростов, но сам факт, что разговор с самим великим князем состоялся не где-нибудь, а в теремном дворце, привел в офигение не только пушкаря, но и мое окружение. Так они и таращились друг на друга в думной палате — Кречетников, нервно мявший шапку темными руками с намертво въевшимися крапинами окалины и разодетые в дорогие наряды с золотым и серебряным шитьем бояре. Ничего, привыкайте, не одними феодалами земля стоит.
— Вернусь через две недели, покамест выбирай, где пушечный двор ставить, — озадачил я гостя, — да каких амбаров, литейных и кузен там срубить. А ты, Андрей Федорович, проследи, чтобы мастеру ни в чем стеснения не было.
Голтяй солидно кивнул. По-хорошему, его бы придать Кречетникову в помощь, но это уже настолько поперек всех обычаев и традиций, что однозначно взбунтуется. Значит, зайдем иначе.
— Объявите на Торгу, что тверской мастер Кречетников слово великого князя исполняет, чтоб всяко ему помогали.
Ну и поехал в Ростов с малой дружиной, нанести визит маман. Помимо Гвоздя-Патрикеева ехал с нами и Образец-Добрынский, прозванный так за необыкновенное сходство с отцом, Федор Андреичем. Звали парня, как и меня, Василием, было ему лет тринадцать и он так гордился оказанной ему честью и рвался вперед, что ехавшему с нами отцу приходилось его все время одергивать. И только когда ему доверили везти тул с допросными листами, остепенился.
Еще с нами ехал доверенный келейник Герасима с письмом к ростовскому владыке.
А я решал кадровую задачу. Суздалец мало того, что опознал лиходея, еще и неплохо показал себя при опросах, как и Чешок, но боярин вообще мужик на редкость толковый. И вот есть у меня два кандидата на роль главы сыска, но оба не годятся. Ежели я назначу Чешка, то всем все «сразу станет ясно» — сговор, траванули Юрий Дмитрича, следствие запутали, а теперь Василий Московский в благодарность Ивана Чешка приблизил.
Суздалец всем хорош, да к тому же лет на двадцать моложе, то есть его будет легче выучить кое-каким приемчикам, известным мне с банковских времен. Но он суздалец, то есть может быть связан с Шуйскими. А это слишком опасная связь, чтобы такого человека допускать к себе близко. Нелюбие у нас с суздальско-нижегородско-шуйским домом, давнее, лет сто ему и продолжаться ему еще лет двести.
Так вот и доправились до Ростова, до епископа до Ефрема. Прочел он грамотку от митрополита, пошевелил полуседыми бровями, чуть было не зачесал в потылице, но вовремя спохватился и руку с полдороги к затылку перевел на лоб и перекрестился.
В пристроенном к Устретеньскому монастырю тереме Софьи уже творился шум и гам, московские ратники всех, кто попадался под руку, вышвыривали на двор и сгоняли в угол. Там уже сидели и лежали на земле те, кто рискнул оказать сопротивление, сверкая побитыми мордами и баюкая вывернутые руки. Один так вообще успел за саблю схватиться и теперь валялся без сабли прямо посреди лужи натекшей с него крови. Простые нынче времена да суровые — попробуй вякни чего поперек сыну боярскому «при исполнении», живо клинком располосуют.
На урундуце — площадке крыльца уже не осталось никого из Софьиных и я, прыгая через ступеньку, взлетел наверх и дальше, сквозь растворявшиеся передо мной как по мановению двери, в крестовую палату, куда привели маман.
Сдала она за последний год сильно, ей и так почти шестьдесят пять лет, да тут еще любимый сынок Васенька в глушь загнал, от привычных дел отстранил, оставив только вышивальщиц да прочих мастериц. То есть была себе великая княгиня, хоть и вдовствующая, рулила почитай целой страной, а ныне только пелены да пологи в монастыри шьет, больше и заняться нечем. Сгорбилась, ссутулилась, да еще платком замотана так, что я попервоначалу чуть не обознался, блеска в глазах прежнего нет, но злость осталась. Вот прям классическая бабка со скамейки у подъезда, — сделать уже ничего не может, только шипит и числит всех наркоманами да проститутками.
— По здорову ли… — начала маман дребезжащим старческим голосом.
— По здорову, спаси бог, — я не стал разводить политесы и сразу брякнул на стол кожаный тул с допросными листами, раскрыл и вытащил протоколы.
— Вот.
— Что это? — махнула маман ближней боярыне принять листы.
Та было сунулась вперед, но я отвел руку.
— Не стоит, — и повернулся к боярыне и стоявшей у нее за спиной чернавке, — пошли вон, с матерью говорить буду.
В слезы маман ударилсь сразу же, столо мне выкатить предъяву. Рыдала, но краешком глаза косилась — как сыночек реагирует? А я реагировал плохо, добивал ее показаниями и суздальца, и выбитыми из лиходея на дыбе, и прочими.
— Зачем? — наконец задал я главный вопрос.
— Чтобы никто не смел у тебя великий стол оспаривать! — неожиданно твердо сказала Софья.
— А Дмитрий? К нему тоже подсылала?
Маман поджала губы и отвернулась, совершенно по старушечьи вытирая глаза кончиком расшитого платка-убруса.
— А о том, что меня дядеубийцей посчитают, не подумала? Кого к Дмитрию слала, говори! — рявкнул я, не сдержавшись.
Софья зарыдала в голос, я вернулся к двери, приоткрыл и коротко потребовал воды.