Прыгнуть выше себя (издание 1990 г.)
Шрифт:
Лицо Этуйаве не выразило никаких чувств, но он стал править к берегу. Мы были уже в нескольких метрах от зарослей тростника, когда послышался сильный удар о днище лодки. Только чудом лодка не перевернулась. Удары следовали один за другим. Они были словно рассчитаны на то, чтобы если и не перевернуть лодку, то отогнать ее подальше от берега. Внезапно удары прекратились, из воды показалась перепончатая лапа с длинными когтями. Она уцепилась за борт и рывком потянула его.
В этот миг Этуйаве ударил ножом по лапе и разрубил ее. Хлынула темно-фиолетовая, почти черная кровь, из воды показалась лысая голова с горящими злобными глазками и почти человеческим выпуклым лбом. Акдаец побледнел и отшатнулся. Повинуясь давней привычке, не целясь, я выстрелил из пистолета в голову чудовища.
Губатам — теперь я не сомневался, что это он, — раскрыл пасть, усеянную острыми клыками. Раздался пронзительный рев, сравнимый разве что с криком обезьяны-ревуна. Я выстрелил еще и еще и с ужасом увидел, что пули только царапают кожу, отскакивая от черепа хищника. Тогда я попытался попасть в глаз, израсходовал всю обойму, но так и не понял, достиг ли цели. Губатам исчез в мутной воде. Только круги показывали место, где он скрылся.
Мое тело покрывала противная липкая испарина. Я дышал тяжело, с присвистом, чувствуя, что силы на исходе. Хуже того — меня уже несколько часов знобило, и я боялся, что это начинается лихорадка.
Этуйаве привязал лодку к корневищу, полез на дерево, выбрал крепкие ветки и подвесил к ним два гамака. С большим трудом я добрался до этой висячей постели и едва перевалился в нее, как забылся в кошмарном сне. Мне виделся ненавистный Генрих, его толстые губы извивались, как две красные гусеницы. Он кричал мне: "Ты — недочеловек, унтерменш! Разве твой аппарат не сказал тебе это?!" Он хохотал, подмигивая мне и щелкая зубами совсем близко от моего горла. "Вы все — недочеловеки, ограниченная раса, ха-ха, слишком холодная и черствая, ха-ха, расчетливая, но лишенная воображения! Вам не хватает чуть-чуть темперамента, воображения, но без этого вам не дорасти до людей. У вас нет будущего!" Его горячее дыхание обдавало меня, зубы щелкали в миллиметре от горла. Я попытался отстраниться и даже сквозь сон почувствовал, что кто-то крепко держит меня.
Я открыл глаза и увидел жуткую морду Губатама. Он кривлялся и подмигивал, совсем как Генрих в моем сне. Задними лапами и хвостом зверь уцепился за ветку, а передними подтянул к морде гамак. Я чувствовал, как когти впились мне в плечо. Страх сдавил горло, я не мог кричать, но Этуйаве каким-то чудом услышал мой безмолвный призыв о помощи. Не знаю, как ему удалось преодолеть сверхъестественный ужас перед чудовищем, но он выбрался из своего гамака и, добравшись до зверя, нанес ему несколько ударов ножом по задним лапам и спине. Губатам заревел, отпустил мой гамак и обернулся к акдайцу. Этуйаве пригнул к себе одну из веток и отпустил ее. Прут хлестнул зверя по глазам, удар лапы пришелся по воздуху. В тот же миг Этуйаве нанес ему несколько молниеносных ударов по незащищенной шее. Хлынула кровь, и чудовище, ломая ветки, упало с дерева. Послышался глухой удар, будто шлепнули мешок с песком, а затем все звуки перекрыл истошный вопль такой силы, что, казалось, сейчас лопнут барабанные перепонки. Вопль оборвался на высокой ноте, и наступила тишина.
Впрочем, может быть, эта тишина наступила только для меня…
10 сентября
Я очнулся в лодке. Долго вспоминал, почему надо мной плывущее темно-синее небо, что это за человек сидит рядом и, раскачиваясь, поет заунывную песню. Наконец я вспомнил, что это — метис-акдаец, проводник Этуйаве, что о нем говорил мне Густав… Я чувствовал слабость во всем теле, тошноту, во рту пересохло. Этуйаве взглянул на меня, перестал грести и поднес к моему рту половинку кокосового ореха.
— Ты дважды спас мне жизнь. Нет, не дважды — двадцать два раза, — попытался я сказать громко, но получился шепот.
Акдаец ничего не ответил, только наклонил половину ореха, и кокосовое молоко полилось мне в рот. Я машинально сделал несколько глотков, и метис засмеялся. Может быть, у меня был очень смешной вид, а возможно, он смеялся от радости, что я выжил и он не остался в джунглях один. На шее акдайца рядом с его первым ожерельем висело второе — из когтей и клыков Губатама. Останки хищника, как рассказал мне позже Этуйаве, пришлось оставить в джунглях из-за свалившей меня лихорадки. Акдаец сделал раствор из сока манго и порошков хинина и с помощью лекарства выходил меня.
Конечно, было очень жаль, что он не захватил хотя бы череп удивительного зверя, но я не стал упрекать проводника. Он и так проявил больше благородства и мужества, чем это свойственно любому дикарю-метису. Он вел себя почти как полноценный человек, у которого с-излучение преобладает над у-излучением.
Все же беспокойное любопытство ученого не оставляло меня. Снова и снова я перебирал в памяти все, что знал о доисторических ящерах, о чудовище штата Мэн, дожившем до нашего века. Судя по описаниям, это был геозавр, живое послание эпохи, отставшей от нашей на сотню миллионов лет. Но Губатам напоминал ящеров совсем немного — разве что хвостом и лапами. Зато его голова походила скорее на голову человека. И самое главное, ящеры обладали крохотным мозгом, их поведение было узкопрограммированным поведением машин, предназначенных для перемалывания и усвоения мяса и костей, для размножения и постепенного самовыключения, чтобы освободить место для потомков. А поведение Губатама включало элементы, доказывающие, что хищник обладал весьма развитым мозгом. Он следил за нами, плывя под огромным листом лилии, чтобы мы не заметили его. Кто знает, может быть, его легкие нуждались в атмосферном кислороде, и он дышал через камышину. Конечно, это было чересчур разумно для зверя, но разве он не напал на нас в сумерках, к тому же, когда мы плыли к берегу, разве не пытался помешать нам причалить? Какой зверь, вместо того чтобы попросту бить в днище лодки, попытался бы опрокинуть ее, ухватившись лапой за борт? Может быть, из всех животных только шимпанзе или горилла додумались бы до этого, но ведь предполагают, что у обезьяны был общий предок с человеком… С человеком… С человеком… С человеком…
Эта мысль, вернее, осколок мысли, застрял в моем мозгу, будто наконечник стрелы, и не давал покоя. Мысль к чему-то вела, что-то подсказывала, была началом клубка, который требовалось размотать. Я смутно чувствовал это, но был слишком слаб даже для того, чтобы думать.
Животным приходится иметь дело с человеком. Им приходится убегать от человека, покоряться человеку, приспосабливаться к человеку… Человек постепенно становится для животных определяющим фактором внешнего мира, более значимым, чем наводнения или пожары, засуха или холод. Выживает то животное, которое умеет приспособиться к человеку, стать полезным ему, или ухитряется укрываться от него, выживать, вопреки его воле. Или… да, есть еще "или", каким бы нежелательным оно ни было. Эволюция не стоит на месте. И когда-нибудь может появиться…
Почему-то у нас выработалась привычка: как только услышим о чудовище, особенно о крупном, то сразу предполагаем, что оно пришло из древних времен, ищем ему место в минувшем. Наверное, мы так поступаем оттого, что только в прошлом, когда не было человека и когда животным было просторно, находилось место для гигантов. Черт возьми, я правильно подумал, что эволюция не стоит на месте, что животное приспосабливается к человеку. Но приспособление — емкое понятие. И однажды должно появиться такое животное, которое приспособится не так, чтобы стать полезным или вовремя спастись, а так, что будет нападать на человека, питаться его мясом и плодами его деятельности. Однако для этого оно должно иметь не только острые зубы или когти, не только непробиваемую броню, мощные челюсти, быстрые ноги, а в первую очередь — мозг, в котором родятся дьявольские хитрость и коварство. Возможно, Губатам — именно такое животное, и он пришел не из прошедших эпох, а из будущих, в качестве первого посланца. Ах, если бы проводник догадался захватить хотя бы его череп! Забота обо мне занимала немало времени, но успел же метис вырвать когти и клыки зверя и нанизать ожерелье из них.
— Этуйаве отдаст мне это? — спросил я, указывая на ожерелье.
Метис решительно покачал головой:
— Этуйаве — большой воин. Он убил самого страшного зверя, и теперь дух леса Амари будет охранять его. Нельзя отдавать.
— Но это нужно не мне, а науке, всем людям, — продолжал настаивать я.
— Не все люди, а один Этуйаве убил страшного зверя, — гордо выпрямился метис и выпятил грудь. В углах его полных губ, чем-то похожих на губы Генриха, выступили капельки слюны.