Прыжок за борт. Конец рабства. Морские повести и рассказы (Сочинения в 3 томах. Том 2)

Конрад Джозеф

— Что бы вы сказали, если бы такая история произошла на вашем собственном судне? Я плаваю на «Сефоре» уже пятнадцать лет. Я — старый шкипер.

Он был сильно расстроен. Быть может, я бы и посочувствовал ему, если бы перед моими глазами не стоял все время тайный мой сообщник, словно он был моим вторым «я». Он сидел там, за перегородкой, и какие-нибудь четыре-пять футов отделяли его от нас. Я вежливо глядел на капитана Арчболда (если такова его фамилия), но видел перед собой другого, в серой пижаме, сидящего на низком стуле, со сдвинутыми босыми ногами и скрещенными руками, и каждое слово, сказанное нами, проникало в его темную голову, опущенную на грудь.

— Я плаваю уже тридцать семь лет, но никогда не слыхивал о подобном происшествии на английском судне. И это случилось на моем корабле! И жена на борту!

Я едва его слушал.

— Не думаете ли вы, — начал я, — что сильный удар волны, перекинувшейся, как вы сказали, в тот момент через борт, мог убить этого человека? Я видел однажды человека, убитого волной; она сломала ему шею.

— Бог мой! — воскликнул он, впиваясь в меня своими масляными голубыми глазами. — Волна! Человек, убитый волной, не может иметь такой вид.

Он был буквально шокирован моим предположением. И когда я мене всего ожидал с его стороны чего-нибудь оригинального, он придвинулся ко мне и так неожиданно высунул язык, что я невольно отпрянул.

Нарушив столь живописным образом мое спокойствие, он глубокомысленно кивнул головой. Если бы я видел это лицо, заверил он меня, я не забыл бы его до конца своей жизни. Волнение было настолько сильно, что они, не могли устроить мертвецу подобающие похороны. На рассвете они отнесли труп на корму и прикрыли ему лицо куском флагдука; он прочел короткую молитву, а потом тело бросили, как оно было — в резиновом пальто и высоких сапогах, — во вздымающиеся валы, готовые каждую секунду поглотить и самый корабль и обезумевших людей на борту.

— Вас спас этот зарифленный фок, — вставил я.

— То был перст божий! — с жаром воскликнул он, — Я твердо верю, что только по милости божьей он выдержал этот шквал.

— Когда вы его ставили… — начал я.

— Бог вразумил меня, — перебил он. — Я не стыжусь вам признаться, что я едва осмелился отдать приказание. Казалось, его сейчас же сорвет, а с ним исчезла бы наша последняя надежда.

Он все еще находился под впечатлением этого шторма. Я дал ему выговориться, потом сказал небрежно, словно возвращаясь к менее серьезной теме:

— Я полагаю, вы желаете выдать береговым властям своего помощника?

Да, он хотел предать его в руки правосудия. Его тупое упорство в этом пункте казалось чем-то непонятным и немного жутким, таинственным. И он беспокоился, как бы его не заподозрили «в потворстве подобным деяниям». Тридцать семь добродетельных лет на море, из них двадцать лет безупречного командования, а последние пятнадцать на «Сефоре», казалось, наложили на него какие-то жестокие обязательства.

— Знаете ли, — продолжал он, стыдливо копаясь в своих чувствах, — ведь не я назначил этого малого. Его родственники вели какие-то дела с моими хозяевами, и я отчасти вынужден был его взять. Он очень красивый парень, очень воспитанный, но мне он почему-то никогда не нравился. Я — человек простой. Он как-то не подходил к типу старшего помощника на таком судне, как «Сефора».

Я был до такой степени связан мыслями и чувствами с тайным обитателем моей каюты, что готов был принять замечание на свой счет. Я чувствовал себя так, словно мне самому дали понять, что я не гожусь на пост старшего помощника на таком судне, как «Сефора». И лично я нисколько в этом не сомневался.

— Совсем не тот тип человека, — настаивал он, не спуская с меня глаз.

Я вежливо улыбнулся. Казалось, он был на секунду сбит с толку.

— Вероятно, мне придется доложить о самоубийстве.

— Прошу прощения, я не расслышал.

— Само-убийство! Вот что мне придется написать своим хозяевам, как только я сойду на землю.

— Если вам не удастся найти его до завтра, — бесстрастно согласился я. — Живым, хочу я сказать.

Он промямлил что-то, чего я действительно не расслышал. Я подставил ему ухо. Он заорал во все горло:

— Земля, говорю… материк находится на расстоянии по крайней мере семи миль от моего корабля.

— Около того.

Мое спокойствие, отсутствие любопытства, удивления, сколько-нибудь ярко выраженного интереса начали возбуждать его недоверие. Но, за исключением счастливой выдумки о глухоте, я отнюдь не притворялся. Я чувствовал себя совершенно неспособным играть роль ничего не знающего человека, а потому и боялся за нее взяться. Быть может, он явился на судно уже с готовыми подозрениями и считал мою вежливость странным и неестественным феноменом. Но мог ли я принять его иначе? Не с распростертыми же объятиями! Это было невозможно по психологическим основаниям, которые мне не нужно здесь излагать. Единственной моей целью было — не допустить его до расспросов. К какому средству прибегнуть? К грубости? Да, но грубость может вызвать вопрос, поставленный ребром. Формальная вежливость казалась мне лучшим способом сдерживать этого человека, ибо она по самой природе своей была ему чужда. Все же и здесь грозила опасность, что он прорвется через мои ограждения. Думаю, я не смог бы солгать ему прямо в лицо, тоже по психологическим (не моральным) причинам. Если б он только знал, как я боялся, что он подвергнет испытанию мое сознание тождества с тем, другим! Но, кажется, как это ни странно (об этом я подумал значительно позже), он был немало сбит с толку оборотной стороной этого дьявольского положения: что-то во мне напоминало ему человека, которого он искал; он видел таинственное сходство с тем, кому он не доверял и кого невзлюбил с первого же дня.

Как бы то ни было, но молчание длилось недолго. Исподволь он сделал еще одну попытку:

— Полагаю, от «Сефоры» до вашего корабля не больше двух миль. Ничуть не больше.

— И этого достаточно в такую ужасную жару, — сказал я.

И снова пауза, исполненная недоверия. Говорят, нужда — мать изобретательности, но и страх может породить гениальные выдумки. А я боялся, что он спросит меня без обиняков о моем втором «я».

— Славная кают-компания, не правда ли? — заметил я, как будто впервые обратив внимание, что глаза его перебегают с одной закрытой двери на другую. — И очень мило обставлена. Вот здесь, — продолжал я, повернувшись и, не вставая, небрежно распахнул дверь, — моя ванная.

Он подался вперед всем корпусом, но ограничился тем, что заглянул туда.

Я встал, запер дверь ванной и пригласил его осмотреть судно — с таким видом, словно гордился своим помещением. Ему пришлось подняться и следовать за мной, что он и проделал без всякого энтузиазма.

— А теперь заглянем в мою каюту, — сказал я, повысив голос до предела, и тяжелыми шагами перешел на штирборт.

Он вошел в каюту вслед за мной и огляделся по сторонам. Мой сообразительный двойник исчез. Я продолжал играть свою роль.