Псевдонимы русского зарубежья. Материалы и исследования
Шрифт:
Автором статьи о «Томском старце» [436] был соредактор «Слова» (совместно с Николаем Бережанским) Иван Созонтович Лукаш, который, подписывая свои газетные публикации псевдонимом, обыкновенно ставил первые две буквы своего имени – Ив. – и фамилию, образованную из отчества – Сазонов [437] . Под псевдонимом Ив. Сазонов Лукаш опубликовал в «Слове» около десятка статей, вторым по частотности корреспонденций является «инициальный» псевдоним И. Л. [438] (=Иван Лукаш), затем единичная публикация под литерой В. [439] , но подобная им по краткости подпись Л. К. за писателем не числилась. В то же время криптоним ЛК был достаточно распространенным в латвийском пространстве русской прессы и даже «узнаваемым». В газетах «Рижский курьер», «Маяк», «Вечернее время» так подписывал некоторые из своих публикаций питающий страсть к мистификациям и к прономинациям Леонард Король-Пурашевич [440] . Он работал в тех же изданиях, что и Лукаш, который в берлинский период своей жизни деятельно сотрудничал с газетой «Сегодня», так же как в самом начале двадцатых годов и сам Кормчий, а затем с переездом из Берлина в Ригу (в 1925 г.) оба публиковались в газете «Слово». Более того, в данном контексте следует упомянуть. что известный рижский поэт-сатирик Лери (Владимир Клопотовский) тоже иногда ставил ЛК, то есть Лери-Клопотовский, под своими текстами, его перу, кстати, принадлежит стихотворение «Москва под псевдонимом» [441] . Если не рассматривать инициалы как стратегию маскировки, то, с одной стороны, непонятно, почему Лукаш подписал несколько
436
В последнее время активизировался интерес к старцу Федору Кузьмичу и к указанной в «Слове» публикации благодаря фильму о «томском старце» режиссера Марка Жансона (Франция, киностудия DCX), где приводится легенда об императоре Александре I, ушедшем от мирской жизни и почитавшемся многими современниками и потомками под именем странника Феодора Кузьмича.
437
В биографическом словаре указан лишь этот псевдоним писателя. См.: Российское зарубежье во Франции. 1919–2000. Биографический словарь: В 3 т. / Под общей ред. Л. Мнухина, М. Авриль, В. Лосской. М.: Наука; Дом-музей Марины Цветаевой, 2010. Т. 2. С. 88.
438
Абызов Ю. Русское печатное слово в Латвии. Ч. 2. C. 406, 410.
439
Там же. С. 411.
440
В своих мемуарах Нео-Сильвестр (Генрих Гроссен), характеризуя личность Л. Короля-Пурашевича, служившего вместе с ним в газете «Рижский курьер», называет его Кормчий, т. е. по одному из псевдонимов довольно длинного перечня имен этого литератора, не приводя настоящего имени, хотя других сотрудников этого издания он вспоминает по подлинным именам, расшифровывая их псевдонимы: Божена Витвицкая = Бинокль; Цвик = Михаил Миронов: «Литературным отделом ведал Кормчий, известный в Петербурге автор приключенческих романов. […] Кормчий был большой оригинал. Он владел неисчерпаемой фантазией, смотрел на жизнь “сверху вниз”. Его можно было причислить к типу прежней петербургской писательской богемы, равнодушной к благам жизни […]. Писал Кормчий на бытовые темы. Писал он хлестко, и в защиту обиженного ввернуть [так!] сгоряча неприятное для обидчика словцо не стеснялся, вследствие чего редактору приходилось объясняться с жалобщиками, а то и платить штрафы…» (Нео-Сильвестр Г. На буреломе: Воспоминания русского журналиста. Frankfurt / Main: Possev-Verlag, 1971. C. 108–109). См. также: Абызов Ю., Тименчик Р. История одной мистификации. Факты и гипотезы // Даугава. 1990. № 9. С. 108–117.
441
«Большевики хотят переименовать Москву в “Центр”». «Пофилософствуй, ум вскружится, / Но все же где-нибудь едва / Найдется лучшая столица, / Чем современная Москва!.. / “Москва, как много в этом звуке / Для сердца русского слилось” / Зачем Москве советам в руки / Попасть для опыта пришлось? / Центр пятилетки и комбедов, / И “жизни строй” в очередях, – / Как описал бы Грибоедов / Москвы сегодняшний размах? / Наверное он был бы краток / И, сплюнув, мог бы произнесть, / Что очень скверный отпечаток / На всех вождях московских есть… / Дистанция больших размеров / Столица красная Москва, / Там Ленин усмирял эсеров / За их деянья и слова. / Там интуристам очень рады, / (А их валюте и вдвойне) – / И Клара Цеткина парады / Там принимала на коне. / Там на глазах у комиссара / И, начихав на ГПУ, / Когда-то непманы у Яра / Дивили красную Москву… / Москва труда, наук, успехов, / Давно попала в ГПУ, / И не послал бы А. П. Чехов / Своих сестер “в Москву, в Москву”! / Там нету прежних колоколен, / И калачей там вкус забыт, / “Нет, я Москвою недоволен“, / Скажу, как Чацкий говорит. / Там нету прежнего и следу, / В мечтах Москву я не зову, / В Москву я больше не поеду, / Пусть интуристы прут в Москву. / Гробницу Ленина святого / Пускай показывают им – / Пусть дурака валяет Шоу, / Влюбившись в сталинский режим. / Пусть восхваляют красный гений / И Сталина таланты чтут, / Пускай для новых достижений / Валюту старую везут, – / Я не хочу в Москву такую, / И, зная нынешный режим, / На Сталина не негодую, / Что даст Москве он псевдоним. / Раз гибнут росчерком единым / Культура, мысли и слова – / Пускай живет под псевдонимом / Столица красная Москва! / Итоги сталинской вампуки / И городам познать пришлось – / „Москва – как много в этом звуке / Для сердца русского слилось!..”» (Сегодня вечером. 1932. 22 июля. № 161. С. 3).
Однако нельзя не заметить, что с первых номеров выхода в Риге, сознательно или спонтанно, газета «Слово» сконцентрировала внимание своих читателей на имплицитных и эксплицитных проявлениях в номинациях: это статья парижского автора Александра Салтыкова «О магии имени» [442] , печатавшаяся со второго номера с уведомлением «продолжение следует»; несколько публикаций Николая Бережанского [443] об опечатках, которые порождают немыслимые имена и нелепицы в печати [444] , а также его критические материалы с заголовками, обыгрывающими псевдоним, – «Горькое о Горьком» [445] и «Мистер Макс Горки» [446] – или озаглавленные антионимами (контрастными псевдонимами) – «Сахар Медович [т. е. М. Горький – Л. С.] снова лжет» [447] .
442
Редакция «Слова», среди зарубежных сотрудников которой числился и граф А. А. Салтыков, предварила публикации уведомлением о «целом цикле статей», хотя тематическое и проблемное единство соблюдено было лишь в названной статье, которая по преимуществу посвящалась наречению имени: «Когда я даю имя какой-нибудь вещи, существу, явлению, то тем самым ограничиваю их, т. е. отделяю от других вещей, явлений и существ. […] Но есть и некая иная тайна имени: давая его ранее бывшей безымянной, т. е. неизвестной силе, я в некоторой, порою весьма значительной, степени овладеваю и самой этой силою, т. е. некими заключенными в ней возможностями. […] Назвать по имени какое-нибудь явление, ощущение, силу есть молитвенный знак, акт религиозного творчества. В этом и заключается живая магия имени. В имени, в самом звуке его и начертании, заложено магическое, творческое начало» (Салтыков А. О магии имени // Слово. 1925. 12 нояб. № 2. С. 3; 16 нояб. № 5. С. 3). В связи с поэтикой «условного» имени, т. е. псевдонима, присвоение «чужого» наименования является одним из актов «самозванства» – сложного моделирования типологии и топологии поведения для «вживания» в пространство другой идентичности.
443
Геонимы, или «топонимические псевдонимы», были довольно распространены среди журналистов и литераторов русского зарубежья; характерно, что известный критик Петр Пильский часть своих корреспонденций подписывал одним из распространеннейших геонимов – Вельский, в подписи Пильского установка явно не на гидроним, а в имени «Р. Вельский» при произнесении вслух инициала и «фамилии» звучит название другой балтийской столицы, где жил и работал «РЕВЕЛЬСКИЙ» литератор. В некрологе Н. Г. Козырева Генрих Гроссен упомянул о наиболее частотном псевдониме, образованном по селу Бережаны, где родился его коллега (см.: Гроссен Г. Памяти Н. Г. Бережанского // Сегодня. 1935. 22 июня. № 171. С. 4). Сам Бережанский неоднократно обращался к семантике своих «журналистских имен»; так, отбиваясь от нападок националистического оппонента, депутата латвийского Сейма г-на Цалита, он саркастически отрекается от «тезоименитства» своих аристократичных тезок: «Отца моего звали Григорием [изрядное количество материалов в рижской периодике были подписаны автором «Григорьев». – Л. С.], но он ничего не имеет общего ни с одним из четырех римских пап Григориев, ни с Григорием Отрепьевым, ни даже с Григорием Зиновьевым. Меня самого по паспорту зовут Николаем, но я отнюдь не Николай Романов. Не Николай “Золотые очки”, не Николай Чудотворец. В равной степени я не воровал сочинений Толстого, драмы Островского не выдавал за свои, не воровал носовых платков у г. Бланка и не собираюсь “умыкать” ни жену г. Цалита, ни сестру, ни мамашу, ни осла его, ни вола его, ни села его, ни выручку, ни сыскных талантов его сотрудников. Мне приписывается также авторство заметки о русской драме в “Голосе России”. Категорически заявляю, что никакого рода ни письма, ни заметки, ни корреспонденции о русской драме в “Голос России” не посылал, не писал и даже не читал» (Бережанский Н. К сведению г. Цалита // Сегодня. 1921. 29 окт. № 248. С. 2).
444
Бережанский Н. Об «очепятках» // Слово. 1926. 15 марта. № 100. С. 3; Он же. Бес опечаточный // Наше слово. 1929. 2 июня. № 3. С. 4.
445
Эта одна из списка статей о М. Горьком примечательна тем, что дает дешифровку частотному из многочисленных псевдонимов Бережанского – Велизарий, к которому он охотно прибегал в начале 30-х гг., когда руководил рижским изданием «Новый голос»; в гневном выпаде против горьковской общественной деятельности он сравнивает ее с «ролью мальчика, просящего подаяние для ослепленного Велизария». Будучи тяжело больным, Бережанский за несколько лет до своей смерти берет имя легендарного полководца Античности, исходя из распространенного и даже зафиксированного в вербальных и в иконических текстах (например, картины Жака-Луи Давида или Франсуа Андре Винсента) предания о Велесарии, окончившем свои дни ослепленным и нищим (Сегодня. 1921. 16 авг. № 184. С. 1).
446
Слово. 1927. 9 июля. № 556. С. 4.
447
Слово. 1928. 25 марта. № 819. С. 3.
Обзор de visu 1035 номеров газеты «Слово» и 13 выпусков еженедельника «Наше слово» (с ноября 1925 г. по август 1929 г.) дает вполне определенный реестр «аббревиатурных» подписей, часто сокращенных до двух и одной литер, они были поставлены под более чем шестидесятью публикациями, среди них встречаются следующие: А., Аэль (А. Л.), В. К-зе, Е. М.О., В. Ф., Я. Эй-н, Д. С., С. В-ий, А.И, С. Г., В. Ф., Лев К., В. О-в, К., З-ъ, П., С. Ш., Д. Д-ов, С. С., Фита, Н. И.М., Л. К. (Лека), Борис Ф., С. С.С., Н. Б-в., Л. Б., БВИ, Р. А., Ив. З., А. Д., М., В. Эй-ич, Л. Б., Л.Б-г, Б. М., С.Л-ни, Д.Д-в, С. А.И., Е.М-ая, И. Н., В. П-н, Н. З., В. М., И. С., В. Л-ар, М. Д-н, Бр., А. М., Г. Д., Н., Т., Л., Т., Н., Н. А. Среди этого инициального ряда ЛК встречается нечасто: кроме упомянутой статьи о старце Федоре Кузьмиче Лукаш подписался так под двумя статьями о русских художниках, приуроченными к датам их памяти [448] .
448
Л. К. Памяти В. В. Верещагина // Слово. 1927. 14 апр. № 477. С. 4; Л. К. Певец морского простора. Иван Константинович Айвазовский // Слово. 1927. 1 мая. № 491. С. 3.
Поводом к созданию газетной статьи с интригующим подзаголовком «Новые данные о загадочной личности» послужили, как представляется, три обстоятельства. Первое из них – это экзистенциальная для духовной жизни Лукаша тема масонства: – еще в бытность свою в Берлине, а затем в Риге и позже в Париже он был близок к литературным группам, связанным с масонством [449] . Предлагая читателям «Слова» дешифровать «записи на лентах из мешочка», о котором старец будто бы сказал: «В нем моя тайна», – Лукаш настойчиво указывает на масонские знаки и символы:
449
О масонских документах, масонской клятве, подписанном обязательстве, об основных положениях Первой степени масонства и curriculum vitae посвященного в Братство И. С. Лукаша см.: Серков А. И. Масонская ложа Великий Свет Севера и русские писатели (1922–1933 гг.) // Русский Берлин 1920–1945. М.: Русский путь, 2006. С. 286–303.
Надпись на обратной стороне одного из листочков означает, вероятнее всего, дату прибытия Федора Кузьмича в Боготольскую волость – 1837 г. 26 марта в 43 партии ссыльных, что вполне согласуется с соответствующими справками. Что же касается лицевой стороны этого листочка, то, по-видимому, это ключ к масонскому шифру, а записи на другом листочке представляют какие-то формулы или выражения, написанные по масонской тайнописи. […] Форма листочков, – в виде лент, – тоже была в употреблении у масонов. Масонских шифров cуществовало очень много, и весьма возможно, что работы специалистов по русскому масонству могут дать очень много для разгадки «тайны» Ф. К. […] Таким образом, признавая даже вполне доказанным, что Ф. К. не был Александром I [450] , все-таки остается еще неразгаданным вопрос о том, кем же он был на самом деле [451] .
450
В достаточно широко представленной в русской периодике Риги литературе о таинственном старце мнения разделялись по вопросу, был ли Ф. К. Александром Благословенным, добровольно сложившим бремя императорской власти, или нет. Историк А. А. Кизеветтер в статье «Александр Первый. К столетию со дня его смерти» (Сегодня. 1925. 2 дек. № 271. С. 2) призывал с осторожностью подойти к этой легенде, которую популяризировала художественная литература и «охотники до сенсаций», плохо ориентирующиеся в исторических документах. Большинство публикаций ссылались на новые факты и «документы», которые позволяли идентифицировать старца и царя: рецензия Г. (М. И. Ганфмана) на книгу К. В. Кудряшова «Александр I и тайна Федора Кузьмича» (Сегодня. 1924. 9 февр. № 33. С. 5); статья А. Дубасова «Загадочная смерть Александра I. По новым материалам» (Слово. 1927. 26 мая. № 516. С. 4; 29 мая. № 518. С. 6), где, как и у Лукаша, рассказывается о помощи, оказанной старцу, и о дальнейшей с ним переписке генерал-губернатора Киева барона Д. Е. Остен-Сакена (масона, как уточняет Лукаш); в эссе Н. Бережанского «Сфинкс, не разгаданный до гроба» (кстати, симптоматично, что под этим же заголовком из стихотворения П. Вяземского у Бережанского в 1921 г. в газете «Сегодня» вышла статья к памятному юбилею антагониста Александра в войне 1812 г. – Наполеона) было использовано то же иконописное изображение старца, что и в статье Лукаша (Перезвоны. 1927. Дек. № 39. С. 1250–1252; см. также более позднюю перепечатку статьи, когда автора уже не было в живых, в 1944 г. в газете «Новый путь» № 4 от 20 февр., с. 10–11) и др.
451
Слово. 1926. 5 дек. № 350. С. 5.
Во-вторых, легенда о старце волнует писателя Лукаша, так как в это время он работает над историческим сюжетом из эпохи 1812 года, романом «Пожар Москвы», который издаст уже в Париже в издательстве «Возрождение» в 1930 г. В описываемый период Лукаш публикует в латвийской периодике несколько исторических сюжетов о кончине Павла I и о его призраке, увиденном в зеркале сыном-отцеубийцей, о «дней Александровых прекрасном начале», о войне с Наполеоном и др., некоторые из них будут включены в ткань романа. Одна из глав будущего романа, «Исход московский», вышла в юбилейном номере журнала «Перезвоны» к 115-й годовщине Отечественной войны [452] . Эта публикация предваряет эссе Н. Бережанского, с которым Лукаш ознакомился, и оно было близко ему по отражению концепции нравственного перелома – одной из сюжетных коллизий будущего романа. Манифестация мотива искупления в эссе фольклориста Бережанского [453] подается в смысловом ключе народной «историософии» [454] , что корреспондирует с отражением фактов истории в «Пожаре Москвы», текста, пронизанного масонскими коннотациями.
452
Этот номер журнала вышел с репродукцией на обложке известного «медальона» О. Кипренского «Александр I».
453
О фольклористической деятельности Н. Г. Бережанского см.: Спроге Л. О русском фольклоре в Латвии 1920–1940-х гг.: И. Фридрих, Л. Зуров, Н. Бережанский, В. Синайский, И. Заволоко // Fridriha lasijumi. Фридриховские чтения: Сборник научных материалов и статей. Рига: Latvijas universitate, 2007. C. 54–68.
454
Ср.: «В нашу задачу сейчас не входит ни критика двух диаметрально противоположных точек зрения, ни примирение их. Нас в данном случае больше интересует психологическое и моральное происхождение легенды, возникшей раньше того, как подошли к ней историки, вооруженные фактическими данными и располагающие бесчисленным множеством исторических материалов. Ведь легенда об императоре, добровольно ушедшем в Сибирь замаливать грех, и о похороненном под видом императора неизвестном солдате родилась не у историков, а среди народа, на второй же, пожалуй, день после кончины императора. […] Мечты императора, необыкновенно скрытного по натуре, известные, повторяем, лишь очень ограниченному кругу близких лиц, разумеется, ни в какой степени не были известны народу. Между тем молва об уходе императора и его замаскированной “подставной” смерти родилась сразу же, – она опережала траурную процессию по пути в Москву и как бы шла впереди ее. Еще гроб с останками не успел прибыть в Москву, а стоустая молва разнесла по столице крылатые, невесть кем созданные и пущенные вести о скрывшемся императоре, который жив и вместо которого в гроб положено другое лицо. Никакие кары и преследования […] не могли осилить и убить однажды рожденную легенду, как не могут “досконально” опровергнуть ее противники – историки, вооруженные, казалось бы, “неопровержимыми” данными, потому что фаланге историков-противников легенды противостоит такая же равносильная фаланга историков-защитников легенды и тоже с такими же неопровержимыми данными. Так или иначе, но самую то легенду создали не историки, а народ, и только ему принадлежит авторство, которое безымянная масса упорно защищала, как нечто исключительно ей дорогое, отвечающее ее душевной настроенности. И когда через восемь или десять лет после смерти императора Александра в Сибири появился загадочный старец Федор Кузьмич, народная молва, более быстрая нежели современное радио, разнесла по всей необъятной России радостные вести, что “император сыскался”. И на этот раз народная молва не занималась научными исследованиями, не сравнивала портретов императора с портретами Федора Кузьмича, не изучала их почерков и пр. […] Народу не нужны были эти […] факты. Народ поверил в Федора Кузьмича, как в императора Александра, по своему признаку. Кем же иным, как не оставившим трон императором, мог быть этот безвестный бродяга в рубище […] кто же он, как не славный из славнейших русских императоров, который за “бесписьменность” был наказан плетьми, сослан на поселение и “приговором суда остался доволен”? […] “Кто бы не ни [так!] скрывался под именем отшельника Федора, – писал Л. Толстой […], – драма этой жизни очень родственна глубоким и интимным стремлениям народной души. Пускай исторически доказана невозможность соединения личности Александра и Кузьмича, легенда останется во всей своей красоте и искренности”. Русская душа всегда страдала от исключительно высокой моральной оценки жизни. Ничем человеку, раз согрешившему, не искупить прошлого […] спасение только в подвиге и искуплении, в монастыре, в удалении в пустыню, в рубище, веригах, в молитве, молчании. Это неотвратимый закон совести, категорическое требование духа, тоскующего о спасении. […] Если легенда о Федоре Кузьмиче сплошь выдумка, – то такая, которая делает величайшую честь русскому народному творчеству» (Бережанский Ник. Сфинкс, не разгаданный до гроба: По поводу легенды о Федоре Кузьмиче // Перезвоны. 1927. Дек. № 39. С. 1251–1252).