Психодел
Шрифт:
Ехали обратно – Борис вдруг стал угрюм и несколько раз проехал на красный, что означало у него жестокую меланхолию. Современные мужчины давно привыкли разгонять тоску-печаль посредством поругания правил дорожного движения. Или даже Уголовного кодекса. Очень удобно. Нет настроения – пошел нарушил какой-нибудь закон, вроде полегчало.
Мила же была чрезвычайно довольна смотринами – все-таки большое дело, показать жениха родителям – и хотела расслабиться, и даже была не прочь заскочить в какой-нибудь приятный ресторанчик, отметить удачный визит, и когда стало ясно, что принц не в духе, она забеспокоилась. Нельзя, чтобы ей было хорошо, а Борису – плохо. Пусть лучше обоим будет плохо. Она женщина, ей и отвечать за эмоции, за душевный микроклимат. А что еще есть у нас, кроме нашего маленького, на двоих, мира и его климата?
– Останови, – попросила
– Зачем?
– Просто останови, и всё.
Борис оторвал взгляд от дороги, посмотрел на нее – вдруг, словно в умном мультфильме, она увидела, как он усилием воли выпрямляет губы, расслабляет лицо, изображает почти искреннюю улыбку. Просьбу, однако, не выполнил, не стал тормозить даже.
– Ты... ну, как бы... извини. Я дурак, я что-то... ну, нервы сыграли... бывает.
– Не молчи, – попросила она. – Я же всё вижу. Тебе не понравились мои родители?
– Очень понравились. Но дело не в этом. Они... просто...
Тут задним числом к нему пришло спокойствие, и всё прекратилось: и рев мотора, и хамские перестроения из правого крайнего в левый крайний.
– Они у меня есть, – догадалась Мила.
– Да. Они у тебя есть.
– У тебя тоже есть. Мама.
Борис пожал плечами.
– Моя мама не такая, – сказал он. – У нас всё было по-другому. Отец ходил налево, требовал себе свободы... Мать любил, но без других женщин жить не мог. Жил широко... Сейчас любое нефтяное чмо имеет в тыщу раз больше, а тогда, при Брежневе, отец... В общем, он был среди избранных. Бабы его на части рвали. Не при мне, конечно, я это всё потом узнал, от матери, уже когда вырос... И вот моя тетка, матери сестра, выходит замуж за серьезного торгового иудея и уезжает в Израиль. Люди были небедные, и они зачем-то переписывают на маму какую-то непонятную комнату в коммунальной квартире. Деталей не знаю, то ли не успели продать, то ли им не позволили – в общем, темная история...
Борис открыл окно и энергично сплюнул. Мила не терпела таких грубых плевков, но сейчас промолчала. «Пусть, – подумала. – Пусть выговаривается, пусть со мной разделит».
Борис теперь рулил плавно, левой рукой, в правую ладонь Мила заплела пальцы, гладила, утихомиривала, слушала.
– Когда мне было лет семь-восемь, жизнь моя была такая: мама вычисляет очередную любовницу папы, берет меня – и уезжает в эту комнату. А там пыль, мухи, какая-то соседка в драном халате, макароны варит, тихая, седая, сына из армии ждет... После отцовой квартиры я там... ну, как бы... в общем, это было неприятно. В школу – с мамой за ручку, на метро с двумя пересадками... Проходит месяц, отец зовет мать, они мирятся, и я еду обратно на Фрунзенскую. Там у меня отдельный кабинетик, уроки делать, и еще – игровая, на полу – чешская железная дорога, коллекция автомобильчиков, комиксы из Америки, пластинки из Венгрии... Потом опять папа кого-нибудь трахнет, мама в слезы – и в комнатку с мухами. Однажды сижу я в той комнатке, слышу – открывается дверь. Выглядываю – стоит мужик, огромный, черная кожаная куртка, небритый, страшный, ухмыляется... Честное слово, я чуть не описался. Сын той соседки из армии пришел, значит... Это был Кирилл... И началось, как на качелях: у папы на Фрунзенской – машинки и игрушки, а на Кожуховской – Кирилл, начинающий бандит, кастеты, гранаты, все дела... Потом папа заболел, перестал по девочкам бегать, было несколько лет спокойной жизни. Ну, то есть для меня спокойной. Я-то маленький был, от меня всё скрывали. Мать приватизировала дачу, продала, на эти деньги жили и отца лечили... Но не вылечили.
– Дальше я знаю, – сказала Мила. – Кстати, к твоей маме всё равно съездить надо.
– Съездим, – ответил Борис. – Только тебе там не понравится.
Глава 13
Вернулись, огляделись
Медленно ходили по квартире. Перешагивали валяющиеся на полу тряпки, нагибали головы, чтоб не удариться о створки распахнутых настежь шкафов. Везде был разор, воры не пропустили ни одной полки, ни одного гардеробного ящика, выпотрошили всё. Дом был поруган. Милу трясло, она чувствовала себя изнасилованной. В голове вертелась единственная мысль: «Я больше не смогу здесь жить». Чужие грязные пальцы проникли всюду, во все укромные углы: все нехитрые тайнички были вскрыты, все немногие книги перелистаны на предмет вложенных купюр и даже содержимое холодильника изучено. Она вспомнила, что Борис иногда прятал деньги именно в морозильной камере, заталкивал в пакет с мясом, а Мила удивлялась тому, что купюры, пролежав несколько суток рядом с курицей или даже рыбой, не впитывали в себя ни единого постороннего запаха.
В этот раз Борис спрятал деньги не в холодильнике, а где спрятал – она не стала интересоваться. В первые же секунды, когда переступила порог и наскоро прошлась по комнатам, оглушенная, задохнувшаяся – обернулась к Борису и наткнулась на растерянный взгляд; гонщик, атлет и прекрасный принц был бледен и молчал. Хотя она предпочла бы увидеть ярость, сжатые кулаки, гнев, услышать матерные выкрики, экстатические или даже истеричные клятвы. Я, бля, крут, я найду и порву гадов. Она бы стала тогда успокаивать его, а не себя, это легче. Но он молчал, сутулился. Шарил курево по карманам.
Пока они отдыхали как все нормальные бодрые люди – человек пришел в их дом и хорошо поработал.
Одно время девочка Лю всерьез увлекалась стилем ар-деко, двадцатыми годами, когда брюнеты были жгучими, а блондинки – томными. Даже отыскала диск с немым фильмом Рудольфа Валентино. Мода двадцатых берегла женщину, оставляла за ней право быть драматичной, загадочной и умной. Личностью, а не сексуальным объектом. Фарфоровые лица, огромные тени под глазами, голые плечи, жемчуга, локоны на висках, кокаиновая бледность, шарф Айседоры, страусовые перья, никаких тебе голых пупков, никакого силикона, никаких шпилек и платформ, певицы не показывали публике нижнего белья, а их женихи не выходили за порог без котелка и галстука – вот когда надо было мне жить, мечтала девочка Лю. Я бы нашла себя раньше и проще. Та мода была великодушна, а нынешняя – бесцеремонна и жестока. Сейчас в моде ноги, буфера и три извилины, мода сделалась индустрией, а любая индустрия работает на благо массового покупателя, и нынешняя мода есть мода для дур. А я не дура, я умная и красивая, я тоже хочу одеваться в жемчуга, и чтоб меня, как Айседору, трагически красиво задушил шелковый шарф, намотавшийся на колесо «бугатти», – или, в крайнем случае, ревнивый любовник... Так она думала и однажды подарила себе платье ар-деко, струящееся, усыпанное блестками, прямое, до колена, с бахромой по подолу, хоть сейчас выходи танцевать чарльстон или слоу-фокс; не очень дорогое, но невероятно стильное. Правда, ни разу никуда в нем так и не вышла.
Сейчас это платье валялось в коридоре и выглядело так, словно об него специально вытерли ноги.
Пропажа норковой шубы, и совсем новой дубленки с бобровым воротником, и нескольких золотых колец и браслетиков, и конверта с деньгами, отложенными на подарок к юбилею отца, не так ужаснули Милу, как вид этого драгоценного платьица, много лет олицетворявшего ее тоску по настоящему изяществу – а теперь обращенного в тряпку. И если исчезновение золотых украшений было поводом разрыдаться, то созерцание девической мечты, растоптанной воровскими башмаками, осушило слезы и вызвало гнев, столь звенящий и холодный, что Миле даже захотелось есть.
Она посмотрела на бледного, внешне спокойного Бориса, курившего третью за пять минут сигарету, и улыбнулась.
– Да, – тихо произнес он. – Весело.
Если у тебя отбирают что-то дорогое – можно поплакать, да. Но если отбирают самое дорогое – тут плакать бессмысленно, тут надо улыбаться.
– Ничего, – бодро сказала Мила. – Ничего. Зато есть повод обновить гардероб.
Глава 14
История его еды
В тот год, 1987-й, многое изменилось. А в следующий – еще больше. Целая страна сползала в хаос. Подыхала в муках. Страна была великая, муки – тоже. Уходить на дембель в парадной форме, с грудью в значках, с погонами, обшитыми кантом, в начесанной и наглаженной шинели, в белом ремне – уже было не круто. При полном параде уезжали по домам только деревенские парни. Те, для кого срочная служба на долгие годы потом оставалась самым ярким воспоминанием.
Как в поговорке «Гражданку вспоминаешь два года, а армию – всю жизнь».
В роте были латыши, эстонцы, армяне, азербайджанцы, много белорусов и украинцев. Осенью 1988-го маршал Язов издал очередной приказ об увольнении в запас. Кирилл понемногу стал собираться домой, искал, чего бы прихватить полезного, – и вдруг заметил, что его приятели из братских республик не горят желанием возвращаться в свои братские республики облаченными в кителя воинов Советской армии. Армяне, грузины, эстонцы и латыши не бегали с утюгами. Шептались, посмеивались и готовили гражданскую одежду.