Психодел
Шрифт:
Лучший друг Афиногенов так и не нашелся в тот вечер и на следующий тоже. Доблестный дембель несколько приуныл. Однако денег, вырученных за гранаты, хватило на три месяца благополучной жизни. Мать зарабатывала сто двадцать рублей, а чечены дали по тысяче за каждую гранату.
Ежедневно Кирилл покупал в палатке возле метро батончик «Баунти» и бутылочку пепси-колы, и вручал Бориске, и говорил:
– Держи. Подсласти жизнь поломатую.
Мальчишка благодарил и тут же на кухне съедал и выпивал угощение. Его печальная мамаша куда-то уходила на весь день, в ее комнате Кирилл ни разу не был, только видел через щель – обставлено недешево, цветной телевизор, и запах дорогих духов, но не приторный, как у проституток, а горький. И еще беспорядок, грязная посуда, чулки на спинках стульев и даже разбросанные медные деньги. Кирилл боялся хаоса и ненавидел его, но мамаша
Она прекрасно выглядела. Немного за тридцать, плавная, стройная, без единого видимого изъяна, высокая грудь, по утрам варила кофе, но пить уходила к себе, причем кофейник обязательно ставила на поднос. В ее присутствии хотелось делать полные достоинства жесты и негромко произносить что-то вроде «отнюдь» или «пожалуй, это маловероятно»; короче говоря, Кирилл бы ее поимел. Но она не дала ему шанса. А хотелось, ага. Она была типичная чужая жена, и каждая клетка ее тела, от затылка до щиколоток, шептала Кириллу: «Я не твоя, даже не думай, не надо так на меня смотреть» – а доблестный дембель к тому времени уже успел попользоваться старой подругой по медицинскому училищу, ныне – замужней дурой, которая тоже очень любила шоколадки «Баунти», а также и невестой лучшего друга Афиногенова, без вести пропавшего при перевозке восемнадцати ящиков водки «Смирнов». С чужими женщинами веселее, для них совокупиться на стороне – мощное приключение.
Разумеется, он ее не получил, но к сыну привязался, по-человечески, по-мужски, и заочно возненавидел папашку, то ли химика, то ли физика, профессора и лауреата, ни единого раза за те месяцы не приехавшего проведать мальчика: в какой обстановке тот существует, из какой кастрюли обедает. А мальчик был правильный, со здоровой мужской основой, он выбегал из комнаты, угадывая звук ключа, поворачиваемого Кириллом в дверном замке, – и Кирилл показывал ему то кастет, то кожаный ремень с пряжкой из нержавеющего металла, то журнал с машинами, то ссадину на кулаке. Он говорил пацану: «Не будь таким осторожным» – или: «Если бьешь, то бей всей силой» – или: «Слушай всех – думай сам» – или: «Считай в уме, а на бумажке пусть дураки считают» – то есть от взрослого к ребенку переходило простейшее самцовское знание, элементарный кодекс поведения воина, убийцы, охотника, добытчика, защитника. Кириллу нравилось воспитывать пацана, нравилось обожание.
Правда, педагог не сильно преуспел. Не переломил пугливость и чрезмерную чистоплотность, не переломил страх перед улицей, перед одиночеством и перед мамой. Переломил бы, будь у него время, – но быстро нашел себе хорошее дело и к весне следующего года уже снял квартиру, поселился отдельно. А еще спустя несколько месяцев профессор помирился с печальной мамашей пацанчика Бориски, и семья воссоединилась в пяти комнатах на Фрунзенской набережной.
Спустя эпоху – прошло девятнадцать лет – душным июлем Кирилл сидел в «Капучино» на Большой Полянке, под огромным полотняным тентом, пил латте и слушал колокольный перезвон. Храм был в пятнадцати шагах, через дорогу. Всё, что было связано с Богом, немного забавляло Кирилла; Бог – абстракция, а жизнь вокруг кипела предельно конкретная. Правда, жесткая конкретика иногда тоже раздражает даже самых конкретных мужчин.
И духота раздражала, и слишком плотные носки, и публика: в середине дня, в самое деловое время кафе заполняли какие-то странные полураздетые девчонки, совсем молодые, перед каждой стоял салатик и коктейль. Почему не грызут науки? – думал Кирилл. Чем занимаются? Черт знает чем. Перемешивают собой мировой хаос. Сидят часами, болтают. Гоняют усталых вспотевших официанток. То ей соку яблочного приспичит, то переставить вентилятор, чтоб в ушко не надуло. Щечки, попки, грудки, золотые сережки. Жуют, элегантно бухают. Младое племя веселых прожигательниц того, что давно прожжено и сожжено дотла. Потом вошла пара, юноша и женщина, она – пожилая, но в порядке, необычайно холеная, он – при серьезных мышцах, длинные волосы, отличный загар, расстегнутый ворот шикарной рубахи, отодвинул даме стул, сел напротив и стал обмахивать спутницу, как веером, картонным листом меню, а она закурила длинную сигарету и поощрительно улыбнулась. Жиголо, подумал Кирилл про него. А про нее ничего не подумал – узнал. Девятнадцать лет прошло – но узнал, сразу; тот же самый чувственный импульс исходил от нее, как же его не узнать, не вспомнить? И она, оглядевшись, увидела его и тоже узнала, и Кирилл секунду ждал, как она
Он тоже не потратил зря быстротекущие годы. И сидел в кафе не просто так, а обдумывал большое дело (на людях думается лучше), и одет был не хуже, и загар имел, и был наголо брит, и на носу его сидели очки с простыми круглыми стеклами, в тонкой оправе. Удобные очки, прекрасно маскирующие направление взгляда. Потом бывший ушастый мальчонка Бориска, ныне атлет и красавец, извлек из кармана модных полотняных штанов телефон ценою в четыре тысячи евро, полураздетые малолетки с соседних диванов перестали взбалтывать соломинками коктейли, дружно метнули одинаковые жадные взгляды, а Кириллу Кактусу стало сладко и знобко, и он мгновенно принял решение. Подождал, пока мама с сыном отвернутся так, чтобы не видеть его даже периферийным зрением, – и торопливо вышел из шатра в основное помещение кафе. У стойки рассчитался, вручил смышленой официантке Тане пять крупных купюр и велел: когда дама и мускулистый молодой человек попросят счет – сказать, что за них уже заплатили и оставили для них вот это. Положил на стойку визитную карточку – и свалил, весело потирая руки.
Исполнено красиво, чисто и точно. Без единого слова. Зачем слова, они – дым, фуфло. Только поступки имеют вес. Если позвонит мама – я с ней высплюсь. Она еще не старуха, такие бывают отчаянны и отважны. Если сын – я посмотрю, что за человек вылупился из пацанчика, вскормленного шоколадками. Вдруг он теперь реальный мужчина? При связях, при делах? Тогда что-нибудь замутим.
А если не позвонят ни он ни она – сделаем паузу в несколько месяцев, потом разыщем, встретимся как бы случайно; нельзя упускать людей с такими телефонами и таким загаром.
Малый позвонил в тот же вечер. Кактус говорил сухо, почти раздраженно. Не играл – действительно немного разочаровался. Он ждал звонка от мамаши. Ей за пятьдесят, выглядит на сорок. Видать, лауреат-академик хорошо башлял ей все эти годы. Такую мамашу хорошо иметь, как девочку юную: без особой изобретательности, по-деревенски лихо. Как доярку на сеновале. Но, разумеется, со всем уважением.
Они встретились с Борисом на следующий день, прогудели какое-то количество тысяч в пафосном кабаке с англоговорящими халдеями, развязными экспатами и шлюхами, терпеливо сидящими по углам; самые крутые шлюхи всегда терпеливы, как крокодилы, месяц могут в тине сидеть, выжидать, потом хлоп – один рывок, и топ-менеджер сожран вместе с рогами и копытами... Кирилл без труда напоил накачанного малыша, и малыш всё сам рассказал. Своя фирма, автотюнинг, езжу на “Subaru Impreza WRX”, заказчики денег не считают, и вообще на всех фронтах полный шоколад.
После третьей малыш расслабился, стал щелкать пальцами, кидал на стол «Верту» и ключи с золотым брелоком, засветил платиновую кредитку, а после четырехсот грамм признался, что «давно въехал во все темы». И его, Кирилла, легко научит.
– Сейчас, – вещал он, играя фигурным бицепсом, – всё бабло – в сегменте лакшери! Кто не в лакшери – тот... ну, как бы... мудак полный! Брюлики, яхты, тачки, вертолеты, вообще любой супер-эксклюзив! Я в лакшери, и я как бы в норме. Только там надо четко всё делать, иначе как бы... ну... башку оторвут. Вот был случай: нарисовалась девочка, семнадцать лет, «Ауди-ТТ», дочка кого-то из «Славнефти» и одновременно невеста кого-то из «Лукойла», заказала перетянуть салон розовой кожей. Я не уложился в срок – тут же приезжают два людоеда, по одному из «Лукойла» и «Славнефти», и говорят: обтянем салон либо розовой кожей, либо твоей собственной. Сам понимаешь, пришлось напрягаться...
Кирилл слушал, подливал, смотрел в глаза. Ты, сынок, людоедов не видел, думал он. Разве людоед поедет решать вопрос за розовый кожаный салон?
И через два часа пришлось признаться себе, с горечью, что мальчик Боря – болван. Конченый лох. Не вышло из него никакого толка. Не пошли впрок шоколадки «Баунти». Не вырос пацанчик в крепкого человека, который, когда надо – зверем оборачивается. Погубила пацанчика пятикомнатная хата, и папа-лауреат, и мама печальная, нежная. И ныне живет пацанчик только барахлом, и кайфует только от барахла и еще – от самого себя, и потому он раб барахла, и в глазах его – страх шевелится; не дай бог придет людоед и кожу снимет.