Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней

Смирнов Игорь

Попытаемся объяснить, почему авторы СР уделяли преимущественное внимание страданиям из-за скованной подвижности.

Равенству «я» как «не-я» созвучна такая пространственная модель, по которой субъект мыслит свое тело помещенным не в той точке, где оно расположено в настоящий момент. Должное место тела не там, где оно есть, в силу чего литература 1930–40-х гг. варьирует, скажем, мотив солдата, нагоняющего его ушедшую вперед воинскую часть (см. хотя бы главу «Гармонь» в поэме Твардовского «Василий Теркин» (1946)). Всякий страх вырастает из представления о том, что личность может очутиться в состоянии, исключающем то, которое она считает необходимым и достаточным для поддержания автоидентичности. Мазохист не опасается за жизнь, рискуя сорваться с высоты, потому что иноположение его тела в пространстве не упраздняет его идею (негативной) автоидентичности — ср. одну из сцен в «Дне втором», в которой Колька Ржанов высоко над землей исправляет поломку:

Колька

с трудом дышал <…> Ему показалось, что он падает. Но он не испугался<…> Потеряв на миг равновесие, он успел ухватиться за канат. [513]

Из-за того, что мазохистское тело всегдане там, где оно находится, ему надлежит занимать невозможнуюв норме позицию. Живопись СР знает немало таких примеров. На картине С. В. Рянгиной «Все выше» (1934) изображены монтажники на верхушке мачты — изображающий должен был бы парить в воздухе где-то рядом с высоковольтной линией [514] .

513

Илья Эренбург, Собр. соч.,т. 3, Москва 1964, 169.

514

Точно так же невозможна позиция живописца и на картине Дейнеки «Текстильщицы» (1927), где изображены женщины, обращенные лицом к зрителю и работающие за станком, который, однако, на полотне отсутствует, так что зрителю предлагается видеть невидимое (долженствующее быть скрытым за преградой, станком). Невозможная живопись СР часто брала на себя непосильные, не разрешимые живописно-графическими средствами задачи — такие, например, как изображение речи (принципиально не изобразимой): ср. хотя бы задающего вопрос захваченным в плен противникам офицера на полотне Иогансона «Допрос коммунистов» (1933), держащего приветственное слово председателя колхоза в «Колхозном празднике» (1937) С. Герасимова, девушку, читающую письмо, в «Письме с фронта» (1947) Лактионова или рассказывающего побасенки Теркина в «Отдыхе после боя» (1955) Непринцева.

Мазохистский страх — страх пространственной фиксированности, боязнь, что тело не будет способно занять положение иное, чем данное. (В этом аспекте иногда метафоризируются и прочие немощи — Токарев в «Как закалялась сталь» говорит: «Глаза мои прихрамывают» [515] ). Когда мазохисту нужно описать страдание в его наиболее чистой форме, он указывает на то, чего более всего боится, — на телесную неподвижность или по меньшей мере на трудности при передвижении.

515

Н. Островский, цит. соч., 222.

3.4.1.Кенозис — семейный, социальный, физический — ставит героя перед выбором решения о том, должен ли он отказаться от благоприобретенного признака или держаться за него в неподходящих для этого обстоятельствах. В процессе кенозиса сознание мазохиста предстает самому себе. Мазохистское сознание — продукт семейного раскола, социальной деградации, физической боли. Ввиду того, что мазохист не принимает и преодолевает постигшую его деидентификацию, он рассматривает сознание не только как производное от страдания, но и как орудие, обезвреживающее страдание. Здесь источник той полемики, которую СР вел против Достоевского.

Для Достоевского («Записки из подполья»), как и для авторов СР, «страдание — <…> это единственная причина сознания» [516] . Достоевский заключает, что сознание не являет собой позитивной ценности, раз его происхождение негативно:

Разве сознающий себя человек может сколько-нибудь себя уважать? [517]

Достоевский был, безусловно, прав. Без травмы, т. е. страдания, нет личности, т. е. сознания. Страдание есть предмет сознания. Но страдающий мазохист не различает причину и следствие сознания, страдание для него не отдифференцировано от страдающего, которому остается лишь признать, что, не будь муки, не было бы и его культурного превосходства над другими характерами.

516

Ф. М. Достоевский, Полн. собр. соч.,т. 5, Ленинград 1973, 119.

517

Там же, 107.

Для сталинистской культуры сознание сугубо положительно, так как оно уничтожает отрицательную предпосылку своего возникновения. Воропаев заносит в дневник:

Строго говоря <…> не существует страданий физических.

В страдании всегда заключается элемент сознания

<отсылка к Достоевскому! — И.С.>

, и поэтому чем выше и организованнее сознание, тем устранимее боль. [518]

Присутствие в личности какой-либо иной, кроме сознания, руководящей ее действиями силы (например, инстинктивной) СР безоговорочно отрицает. После того как врач Константин Родионов в романе «Далеко от Москвы» кончает самоубийством, один из персонажей сообщает его вдове:

518

П. Павленко, цит. соч., 116.

— Мы <…> просматривали тетрадки Родионова с записями, — сказал Беридзе. — Этот, с позволения сказать, доктор занимался «научными исследованиями», сочинял бредовые теории. В одной из теорий он убеждает, будто все человеческое в человеке есть непрочная оболочка, а сущность де его — звериные инстинкты. [519]

3.4.2.До сих пор речь шла по преимуществу о фундаментальных мотивах, на которых покоится смысловое своеобразие СР. Следует, однако, учитывать, что наряду с ними в СР циркулируют и мотивы-дериваты. Так, из представления о преодолимости боли в акте сознания сталинистское искусство выводило мотив лечения без лекарств. В «Счастье» врач советует больному туберкулезом Воропаеву:

519

Василий Ажаев, Далеко от Москвы,Москва 1949, 702.

Хочется бессмысленно валяться в кровати? Поступайте наоборот. Хочется кашлять? Удержитесь. Кружится голова? Переборите усилием воли <…> Самое сильное средство против туберкулеза, еще ни разу не подводившее ни врача, ни больного, — это воля. [520]

В «Большой дороге» один из персонажей, Сорокин, умирает от воспаления легких, тогда как другой счастливо избавляется от того же самого заболевания. Лечивший обоих врач замечает:

520

П. Павленко, цит. соч., 110.

Болезнь может быть и одна у двух, но один непременно умрет, а другой выздоровеет… Тут дело в субъекте <…> в моральном превосходстве одного перед другим, в целеустремленности человека к большому делу <…> Сорокину ничем помочь нельзя было <…> Потому что у него не было вот этого самого главного лекарства — вкуса к жизни… [521]

Дело «врачей-убийц», — затеянное Сталиным, и сопровождавший эту акцию массовый психоз населения, которое перестало доверять медикам, закономерны для мазохистов-страстотерпцев, подозревающих тех, кто пытается избавить их от страданий, в покушении на самую сущность их жизни.

521

В. Ильенков, Большая дорога,Москва 1950, 24.

3.5.Мы можем теперь подытожить сказанное, построив схему фабулы, типичной для сталинистской нарративики. Повествование в СР компонуется из трех больших смысловых блоков (макротем):

<получение задания, или «трансмиссия» [522] > -> <кенозис> -> <решение задачи диалектическим путем>

В непосредственно предлагаемом читателю сюжетном развертывании текстов фабульные блоки могут менять свои места. Так, в «Русском лесе» рассказ о кенозисе (о дискредитации Грацианским Вихрова как идеологически нелояльного ученого) предшествует изображению «трансмиссии» (= Вихров в роли продолжателя дела его учителей).

522

Понятие «трансмиссия» используется в приложении к мазохизму в: G. Deleuze, F. Guattari, Capitalisme et schizophr'enie.Mille plateaux, Paris 1980, 193.