Психолог, или ошибка доктора Левина

Минаев Борис Дорианович

… Например, он всегда почему-то боялся, что в самый ответственный момент войдут дети.

– Ты куда? – удивленно шептала она, когда он вдруг вставал с постели, крадучись, закрываясь рубашкой или простыней, подходил к двери, шлепая босыми ногами, приоткрывал дверь и вслушивался в тишину послеобеденного сна.

– Сейчас, – шептал он. – Вдруг кто-то проснулся?

– Ну ты даешь! – тихо смеялась она. – Да все спят!

– Ну да, спят… Извини.

– Извини-подвинься. Теперь, пожалуйста, все сначала. Понял?

– Ладно, сначала.

Время,

проведенное с нею в постели, пока дети спят, было главной драгоценностью его существования, которое он бесцельно разбазаривал на страх.

Именно в тот момент, когда удавалось наконец чего-то добиться, куда-то проникнуть и что-то найти, он начинал слышать странные звуки со всех сторон.

Раздавались какие-то неожиданные щелчки, вскрики, голоса, хлопанье дверей, стук шагов на лестничной площадке.

Он замирал.

– Что теперь? – интересовалась она холодно.

– Что-то…

– Ну что?

– Ну что-то!

Они делали это в темноте, или при тусклом свете телевизора с выключенным звуком, или днем, но ощущение того, что кто-то за ними наблюдает или стоит за дверью, никогда не покидало его.

До определенного момента, конечно.

А когда момент наставал, как по команде, начинала беспокоиться Лиза.

– Что? – спрашивал он хрипло, останавливаясь.

– Ты что, не слышишь? – спрашивала она.

– Нет.

Лева часто поражался тому, что их соитие, продолжавшееся сквозь годы, новые квартиры, ее беременности, скандалы, ссоры, сквозь болезни детей, сквозь эти ночные звуки, сквозь его неудачи с ней, невыносимые для него, сквозь холодность и равнодушие, сквозь горячий нежный шепот, сквозь бессмысленное время, которое росло сквозь них, ничего не щадя, сквозь его постоянный страх и трепет, сквозь ее тело, горячее и прохладное одновременно, сквозь его неугасимый интерес к ее телу, – это соитие никогда не начиналось и не кончалось, оно было как бы вечным, несмотря на все разрывы, неудачные паузы, плохие приметы, оно не оставляло их долгие годы, оно было с ним всегда, и вдруг – оно завершилось.

Он до сих пор не верил в это. Не мог поверить. Он всю жизнь знал, что это соитие не кончится никогда.

Что ради него он живет.

* * *

Лева очнулся и стал опять вслушиваться в бесконечный разговор про волков.

Стокман с Дашей спорили, бывают ли в мире добрые волки.

– В нашей стране добрых волков нет! – авторитетно сказал Стокман. – В нашей стране волки серые, голодные, зубастые. Им пищу надо добывать. Может, в Северной Америке или в Китае, например, не знаю… А у нас нет.

– Сереж, неправда! Неправда, Петь, слышишь? – горячилась Даша. – Если они в одной стране бывают добрые, то и в другой тоже. Ну ведь правда?

– А что ест добрый волк? – поинтересовался Петька.

– Да! Вот именно! – вскинулся Стокман. – Что он ест, твой добрый волк, а?

– Мой добрый волк, – подумав, сказала Даша, – ест только тех, кто этого заслуживает. Журналистов, психологов. Политиков разных нехороших. А зайцев, например,

он даже в рот не берет.

– Как? – изумился Стокман. – Высокообразованных, интеллигентных живых людей? Ну, знаешь, Даша, это уже слишком.

– Мне кажется, все волки одинаковы, – вступил в разговор Лева. – Они и добрые, и злые одновременно.

– Как это? – спросил Петька.

– Перемудрили вы что-то, Лев Симонович, – насмешливо сказала Даша.

– А чего тут непонятного? – обиделся Лева. – К своим они добрые, к чужим злые.

– Нет! – сказала Петька. – Есть те, которые совсем добрые! Совсем!

– Совсем? – удивился Лева. – Ну, Петь, не знаю. Может, один такой и есть на миллион злых. Но не больше.

– Нет! Не один на миллион! Один на сто! – кричал Петька, сильно заволновавшись.

– Один на тысячу, – высказалась Даша.

– Я ж вам говорю! В нашей стране добрых волков нет, тут холодно очень! Вот в Северной Америке, или в Азии, там да! – перебивал всех Стокман.

– Слушайте! – вдруг сказал Лева. – А ведь в пять часов мы будем в Москве. Вам так не кажется?

Наступила странная тишина.

Ехали они и в самом деле быстро, дорога была легкая, пустая. Снег кончился. Он не успел испортить дорогу, потому что и сам был легким, почти невесомым.

Москва приближалась с каждой секундой. Она просто летела им навстречу. И это было страшно.

– Нельзя так говорить! – зло сказала Даша.

– Почему, Даш? – удивился Лева.

– Нельзя в дороге наперед загадывать, сглазите. Кроме того, в пять часов, при самом лучшем раскладе, мы все равно не будем. Дай бог к семи приехать…

– А вот спорим, – вдруг сказал Лева, устраиваясь поудобнее, чтобы заснуть. Сказал просто так, само вылетело, и тут же пожалел об этом.

Даша глянула на него коротко и сильно. Он даже глаза закрыл, чтобы как-то закрыться, защититься. Даша была им сейчас очень недовольна.

И Лева с ужасом подумал о том, что на въезде в Москву предстоит решать, куда они все-таки едут – к Стокману, или к Даше, или, может, к Марине?

* * *

Он вырубился примерно на час, а когда проснулся, у него вдруг заболела голова.

Даша, устало щурясь, смотрела на дорогу.

«Бедная, ей бы тоже поспать», – подумал Лева, а вслух сказал:

– Даш, может, остановимся, передохнем?

– Вы устали, Лев Симонович? – спросила она, не поворачивая головы. – Бедный. Ну потерпите, недолго осталось.

– Даш, я серьезно, – досадливо поморщился Лева. – Вы ж сами говорите, вторые сутки за рулем. Если б я мог вас заменить, но я не могу, и Сережа тоже. Поэтому я и предлагаю – бог с ним, с графиком, давайте съедем с шоссе, вы поспите, отдохнете. А? Или мотель какой-нибудь найдем…

– Лев Симонович, я очень тронута вашей заботой, – устало сказала Даша, – но если можно, не говорите больше таких глупостей. Ладно? Я не могу остановиться. Я хочу домой.

Лева замолчал, пристыженный, подавленный. Кроме того, голова начинала болеть все сильнее.